Прольёт ли тёплый дождь над Касабланкой

- Ты-то как сюда попал?..

… Если бы эта фраза, обращённая ко мне, прозвучала где-нибудь на улице Липецка или Курска, ну, на худой конец,- в Минске, ничего неожиданного (скажем так,- слегка неожиданного!) в ней бы не было. Но – здеееесь…
Духота, узкие кривые улочки, скорее похожие на коридоры и коридорчики в коммунальной квартире. И со всех сторон галдят люди с оливковой кожей. И каждый предлагает свой товар. Узкие длинные статуэтки из эбенового дерева, изображающие длинноногих негритянок, изогнувшихся в каком-то нечеловечески-балетном движении и подставивших руки, ладонями вверх, никогда не падавшему здесь дождю…
Медная и латунная посуда, затканная узорами удивительно тонкой чеканки, словно паук своим смертоносным жалом выводил рисунок на их поверхности, а его гибельный яд обуглил края каждой из нанесённых линий…
Воздушные ковры, почти такие же тонкие, как простыни, но вытканные, на самом деле, из тончайшей козьей шерсти всех цветов и оттенков от аспидно-чёрного до ослепительного, режущего глаза белого. И жить можно в этих коврах, кутаться в них или вешать на стену, класть на пол или заворачивать в них детей, укрываться для тепла на ночь или в знойный полдень прятаться под ними от жары…
И всё это – Касабланка… Когда-то, давно, кажется, что даже не в этой жизни, слышал песню: «Прольёт ли тёплый дождь над Касабланкой…» Врала русская песня: здесь нет дождей, не может быть в принципе. Так же, как и зимы нет…
Здесь лишь вонь от вспотевших при тридцатипятиградусной жаре ослов, блестящие глаза и кожа арабов, яркие, как школьные фломастеры,  цветы, копнами свисающие из-за заборов богатых особняков и ничем не пахнущие, и постоянное чувство даже не голода…не жажды… а какой-то непереносимой телесной тоски…
За всё время, что я здесь, даже океана ни разу не видел. Хотя знаю, что он совсем рядом – Атлантический, прохладный, зовущий в будущее и - подальше отсюда…

Это всё говорит мне тоже русский, только худой, грязный, сидящий в лохмотьях на мостовой в тени глухой каменной стены, вздымающейся ввысь, прямо к беспощадному солнцу. Он ищет здесь свою Фейрузу, жену…
Долго смотрит вверх, в небо, которого почти не видно здесь, в Медине, в самом центре чужого нам обоим города.  Потом грязной рукой лезет себе за пазуху, откуда достаёт кусок серой лепёшки, кажется, посыпанной маком, отламывает от неё половину, другую протягивает мне. Я отказываюсь и предлагаю ему пойти куда-нибудь в ресторан, чтобы поесть по-настоящему. Он лишь вяло махнул ладонью: зачем? И так нормально. И начинает медленно, как вьючное животное, жевать, глядя куда-то в самый низ противоположной стены. А потом продолжает рассказ.

Они поженились ещё в Москве, когда учились оба на втором курсе Университета дружбы народов имени Патриса Лумумбы. Он должен был стать химиком, а она переводчиком с- и на- русский язык арабских текстов и разговоров высокопоставленных особ. Оба учились радостно и восторженно, с огромными амбициями и надеждами на то, что впереди, когда будут жить на две страны, мотаться по всему миру и, в перерывах между объятиями и поцелуями, совершать грандиозные прорывы в науке и искусстве.
Так мечтали они в Москве, когда вечерами бродили по Солянке и Стромынке, и он покупал ей одинокую розу, потому что на большее не было денег, а потом укутывал её в грандиозный букет из огромных листьев московских клёнов. Потом, уже совсем поздно, возвращались они в свою семиметровую комнату, переделанную из кладовки, в университетском  общежитии и, крепко обнявшись, засыпали, потому что завтра нужно было идти на лекции и вообще много чего нужно было…
Каждое лето она уезжала к себе на родину, откуда баловала его лишь редкими смс-ками: «Я скучаю», «Скоро приеду», «У нас жарко»… А возвращалась с какими-то далёкими от него глазами, которые смотрели сквозь него и назад, туда, на её жаркую родину. Спустя какое-то время всё снова становилось нормально, и он любил её ещё больше. А ночами часто думал:
- А что было бы, если бы я послушался маму и отнёс документы для поступления не в Патриса, а в Менделеевский? И – всё. Фейруза досталась бы какому-то другому счастливчику…

После университета поехали сначала к нему, под Воронеж, в маленький городок Землянск, который городом когда-то был, а потом вновь получил статус села. Здесь она ходила с его сестрой и матерью в баню, боялась коров и зажимала нос, проходя мимо загородки со свиньями. А он носил её на руках к землянскому пруду со склизкими, топкими берегами и ночью, тайком, уводил на сеновал, где они… любили друг друга прямо в душистом сене, ничего не подстилая. А сено кололось и застревало в волосах, надолго, так, что во время завтрака сестра-дура идиотски хихикала прямо в кружку с молоком, увидев стебельки в её и его волосах.
И ему всё казалось, что можно им жить и здесь, что Счастью всё равно, где его дом, ведь оно, Счастье их безбрежное, везде останется Счастьем же, потому что он рядом с нею, а она рядом с ним.

А потом они улетели к ней, в марокканскую Касабланку. Фейруза уже в самолёте начала переодеваться в своё, национальное. И сразу стала такой чужой и далёкой…
В аэропорту, после таможни, когда получили багаж, она сказала ему:
- Жди, я сейчас вернусь…
Подхватила свою сумку и вышла в город…

Он прождал её два дня. А потом пошёл искать…
Вот уже  два года ищет. Она, наверное, заблудилась, потеряла его. Зря он тогда ушёл из аэропорта…

А дождя над Касабланкой всё нет и нет.