Крутой ченч. 2 глава Тамбурная вотчина и неверная примета

Через шесть с лишним минут, не представляющих особой ценности повествования, я уже закрывался за железной, водонепроницаемой дверью тамбура первого трюма.


За бронированной дверью открывалась моя трюмная вотчина. Конечно, юный сменщик смежной бригады здесь тоже имел некоторые свои права – по моей, ясное дело, милости.


Здесь мы переодевались. На тянувшихся во всю длину тамбура концах (в море нет веревок – только «концы») висели сейчас два комплекта моей трюмной одежды, один из которых я надевал в первые четыре часа – до перерыва на «чай», второй – после.  Эстетика и этика труда – существовали в те времена такие архаичные понятия. Да и как было иначе? Иначе бы приходилось одеваться после перерыва в отсыревшую, как не крути, за первые четыре часа доброй работы одежду – не ахти какое, поверьте, удовольствие.


Во всем в моём тамбуре был свой разумный смысл…

В потаенном от случайных глаз месте – за электрощитом – было заткнуто пара запасных перчаток и рукавиц, и книга – «Тартарен из Тараскона», бережно обернутая в рукодельную газетную обложку. Почти каждую вахту почитывал я несколько страниц во время случайных остановок рыбцеха, или во время плановых, чтоб чуточку отогреться, подъемов на «перекур».


О, эти благословенные минуты, когда вытолкнув – подняв разумной своей головой деревянную крышку трюмного лаза, вылезал в тепло тамбура! Тогда, мигом сбрасывая с рук суровые рукавицы и снимая белые вязаные перчатки, я двумя-тремя дыханиями согревал озябшие кисти рук, тем временем уже пробираясь к электрощиту с заветной книгой.  Ехали мимо по транспортеру короба, с привычным стуком падая на лоток, ведущий в трюм. И я, как хороший музыкант, определял по звуку, сколько еще места осталось на лотке. Я услышу, когда они встанут у самого верха – и тогда надо будет уже спускаться. А пока – пока есть несколько минут на кое-какой отогрев и вдумчивое чтение: даже то, что с прокаленной морозом фуфайки градусы холода уйдут – и то мне подмога!


Полулежа заваливался на широкую деревянную лавку, распахивал нужную страницу обернутой в газетную обложку (как научила в детстве моя матушка) книгу и принимался читать. И то был отдых в смене занятий, и хоть какая-то пища мозгу на время грубой, однообразной работы: «Я мыслю, следовательно, я существую»!


Сознаюсь честно, перед «Тартареном из Тараскона» ваш обстоятельный рассказчик добросовестно изучал «Историю отечественного военного кораблестроения», написанную очень по вершкам, в весьма вольном, и сильно идеологически выдержанном стиле. Каждое достижение наших корабелов, если верить брошюрке, было лучшим, и первым в мире. Поначалу интересно и полезно казалось морские свои знания повышать. Например, я и не знал про «поповки», прозванные по фамилии их создателя Попова, что, в количестве двух построенных единиц, были круглы, как блин. Но это-то бронебойные посудины и сгубило: от пушечного своего выстрела они начинали вращаться на воде. Однако, хоть и не пошли в производство, однако «внесли безусловный вклад в развитие отечественного и мирового кораблестроения»: в том смысле, если я правильно понимал, что больше дурью с круглыми формами для кораблей никто не маялся.


Но сильней всего впечатлила главка о субмаринах! В ней, на основе самых достовернейших упоминаний в преданиях, говорилось, как запорожские казаки, водрузив на головы перевернутые лодки (под самым верхом – у самого лодки дна -  оставалась подушка воздуха, которым удальцы и дышали) ходили по дну Черного моря, добираясь чуть не до самой Турции. И тут же подытоживалось -  лихо и без обиняков: запорожские казаки и были первыми в мире подводниками!


Как только я, безо всякой лодки на голове, дошел до этого места, то книжицу закрыл и после вахты добросовестно отнес в судовую библиотеку, поменяв на Тартарена: все-таки, в устах этого отчаянного сочинителя правды чуточку больше.


Итак, это судовое помещение было для меня тихой заводью в суматошном водовороте судовой жизни. Кроме всего, я еще частенько дремал на широкой деревянной лавке, неизвестного создателя которой не уставал благодарить ежедневно – так прочна и удобна, и по высоте в самый раз была! Полулежа, с нее открывался, сквозь узенький квадратик галереи транспортера (противоположный конец которой выходил уже в рыбцех) обзор упаковки со снующими на ней Геной и Сашей – матросами нашей бригады. И была возможность видеть их маневры и быть в курсе дел, напрямую меня касавшихся – следующим, по пути коробов с мороженой рыбой, звеном был трюм.


Бесполезной мне в тамбуре была лишь стеклянная банка, наполненная окурками сменщика: сроду не курил я ни табаков, ни трубок – тоже мне, занятие!



Размеренно, дабы не взопреть, начал я одеваться. Главным делом в успехе всей предстоящей вахты было обуть в валенок с галошей  п е р в о й левую, с рваным на пятке вязаным носком, ногу!


Эту примету я то ли услышал от кого-то много лет назад, но скорее всего, придумал потом сам, и старался соблюдать теперь свято. И сонная забывчивость, когда обувался сначала с правой ноги (впрочем, точно с таким же драным на пятке носком), сулила некоторое время тяжелого раздумья в позе цапли: переобуться ли заново, или начхать уже на дурацкие приметы?

«Моряк должен быть суеверным!» - этот морской постулат я услыхал одним из первых, и уж точно жизненно необходимых на флоте.


И в этот раз я конечно сунул спросонок в валенок первой правую ногу. И по мимолётному малодушию, переобуваться уже не стал.

Валенок! Пим дырявый…