РЕПЕТИЦИЯ ОТМЕНЯЕТСЯ

РЕПЕТИЦИЯ  ОТМЕНЯЕТСЯ
Андрей  Федорович  Захарчук,  режиссер,  по  обыкновению  запаздывал.  Случалось,  не  приходил  вовсе,  не  отменяя  репетиции.  И  Анна  ждала.  Безропотно.  Что  толку  роптать,  не  ведая  на  кого  и  за  что.  Разве  на  любовь  к  театру.  Она  не  притворялась  наивной,  а  была  ею.   Назови  её  кто-нибудь  дурой,  поверила  бы.  Умные  люди  не  любят  мечту,  превращают  её  в реальность  и  подчиняют  себе.  И  не  стоят  с  разинутым  ртом  посреди  дороги,  провожая   взглядом  проходящее  мимо  будущее.  Но  она и  впрямь  любит  театр!  Подумать  только,  что  человек   в  здравом  уме  и  памяти  способен  на такое.  Господи,  как  затаскано  это  слово:  любить…  любоваться…любовник…  А  вот  ещё:  любвеобильная  или,  как теперь  принято,  сексуальная…  Не  об  ней  сказано,  хотя  к  ней  относится.   Но  причём  здесь  она,  мурлыка  Аня?  Откуда  взяться  в  ней  этому  самому,  сексуальному?    Вся  в  длину,  как  верста.  Кость  о  кость  –  донжуану  трость.  Ну  и  что?  Она  стала  бы  для  него,  вечно   ожидаемому,  кем  угодно,  даже  тростью.  Но  ведь  прежде,  чем  такое  случиться,  он  должен  увидеть  её  настоящую,  а  не  бездарную,  за  каковую  все  её  принимают.  И  не  жалеть  её,  а  уважать.  Как  уважает   других.  И  пускай   другие  применяют  массу  усилий,  чтобы  он  выделил  их  из  общего  ряда,  она  готова  остаться  в  строю,  но  только  в  том,  где  каждый  солдат  нужен  своему  командиру. Но  за  что  ей  такие  привилегии?  А  за  что  другим?  Ах,  они  талантливы!  А  ей  за  то,  что  она  старается  быть  похожей  на  них. А  то,  что  из  её  стараний  мало  что  получается,  может  случиться  с  каждым.  Она  невезучая.  Другие  тоже,  но  она  невезучей  всех,  потому  и  не  поверила,  когда  Он,  сойдя  с  облаков  на   подмостки,   предложил,  вернее,   снизошел  до  неё, позволив  самой  подобрать  пьесу,  в  которой  хотела  бы  сыграть  главную и,  желательно,  заглавную  роль.  Она  не  поверила.  А  ведь  Он  так и  сказал: «Попробуй-ка  из  обширного  репертуара  мировой  и  отечественной  драматургии  выбрать  то,  что  тебе по  сердцу,  а  я  погляжу,  что  с  твоим   выбором  можно будет  сделать.  И  если  твое  желание  совпадет  с моими   намерениями,  поставлю,  чего  бы  это  мне  ни  стоило.   Мне  и  театру».  Она  растерялась,  не  зная,  что  и  подумать.   А  Он  подумал,  что  она  ни  о  чём  не  думает:  в  голове  сплошной   ветер,   даже  платье  раздувает.   И  потому  был  беспощадно  жесток,  требуя  от   неё  невозможного:  ответа,  которого  не  найти  и  не  придумать.
–  Ну-с,  с  чего  начнем? –  прогнусавил  он,  но  был  так  прекрасен  в  своем  неправедном  гневе,  что  она  не  только  не  обиделась,  но  преисполнилась  благодарных  чувств  за  устроенное  им  прилюдное   аутодафе.   «Так  тебе! Так  тебе!  –  мысленно  хлестала  она  себя  по  щекам.–   Так  тебе  и  положено!».  А  он,  не  догадываясь  о  происходящем  на  его  глазах  самобичевании,  настаивал:
–  С  чего  начнем?  Молчишь.  Хорошо,  подскажу  тебе  я.  Но  не  с  чего  начнем,  а  с  чего  начинать  не  будем.  А  не  будем  мы  начинать с Шекспира.  Он  мне  вот  где  сидит…–  и  провёл  ребром  ладони  где-то  в  области  печени. –  Будя,  будя, –  поспешно  сказал   он,  заметив  навертывающиеся  на  её  глаза  слезы. –  Плачешь  ты  грамотно.  Сказывается  институтская  закваска.  Ах,  ты  не  плачешь.  Умение  притворятся  для   актрисы  достоинство  не  из  последних.  Шекспира  этим  не   вернешь,  как,  впрочем,  и  Чехова  и  Шоу.  Но  мы  поищем - порыщем   на  заднем  театральном   дворе   и  что-то,  хотя  бы  приблизительно  нас  интересующее,  обнаружим.   Полной   уверенности  у  меня  нет,  но  и  неуверенности   тоже. Кстати,  позволь  поинтересоваться  книгой,  чтению  которой  я  помешал.   Ах,  Жан-Кристоф. А я-то,  по  невежеству  своему,  думал,  что  Роллан  давно  уже  в  запасниках  литературы    и  не  скоро  его  оттуда   извлекут.   Находятся  все-таки  археологи-читатели,  спасающие  репутацию,  от  которой  вроде  бы  ничего  не  осталось.  Надеюсь,  что   этот  господин,  со  своим  подверженным   музыке  персонажем,  не   имеет  отношения  к  моему  проекту.   Или  все-таки?  Значит,  интересная   любовная  линия  или  характер?  Не  характер,  а  скорее  харакири?  В  принципе,  не плохо,  хотя,  если  вдуматься,  и  не  хорошо.  А  как  эту  бедняжку  зовут?  Франсуаза.  Почему-то  я  так  и  думал,  раз  Франция,  то  непременно  Франсуаза.  Вот  как,  Франсуаза  Удон.  Спасибо  за  уточнение.   Когда  имеешь  дело с  классикой,  точность  необходима.  Она аристократка?   Из  низов,  стало  быть.  И,  тем  не  менее,  аристократический  Париж  захлебывается  от   восторга  перед  её  артистическим  искусством,  нисколько  не  смущаясь  противоестественностью  происходящего.  Когда  дочь  шлюхи  и  сама  шлюха  бросает со  сцены  свои  обвинения  тем,  кто  вытащил  её  из грязи,  отмыл,  приодел,  причесал  и  позволил  выкаблучиваться  перед    трясущимся  в  эпилепсии  восторга  залом.  Понятно,  что  красива.  Некрасивой  нечего  искать  на  парижских  подмостках. И  то,  что  утонченно  красива, тоже  понятно.  Французы  большие  мастера  утончать  даже  телеграфные  столбы.  Что  они  время  от  времени  и  делают.  Не  всегда  с  одинаковым  успехом. Но  ведь  и  то  следует  понимать,  что  успех,  о  котором  речь,   никогда  не  бывает  одинаков. И  заглавный  персонаж,  ну  этот,  как  его,  Жан  Кристоф,  мог  бы,  кажется,  разглядеть  то,  что  даже   от  непосвященных,  вовсе  не  скрыто  за  семью  замками.  А  он,  наивный,  предположил,  что   Франсуаза – Золушка, возникшая  из  пепла,  подобно  мифической  птичке.  Неужели  во  всем  призналась?  Это  становится  интересным!  Во  всем  во всем? И  с  кем  и  когда,  и  почему? И  ни малейшего  словоизвержения  о   ЛЮБВИ  К  ТЕАТРУ?  Ах,  вот  как.  Значит,  штампы  никуда  не  делись, ибо  без  них  не  обойтись  даже  в  искусстве.  А  как  это  выглядело?  Я  люблю  театр,  возьмите  меня   вместе  с  моей  любовью.  И  брали.  Кто   мог  и  хотел.  И  Жан  Кристоф  счёл  возможным  не  упустить случай.  Браво,  брависсимо. Ведь  тело,  которым  его  хозяйка  столь  долго  и  упорно  прокладывала  себе  дорогу  к славе,  не  только  не  износилось, но  и  сделалось  ещё  прекраснее.  Ни  глаз  не  отвести,  ни  рук  не  оторвать. Надо  же,  какая  оторва. Всех  обвела  вокруг  этого  самого…  С  наивным  Жан-Кристофом  всё  ясно.  Но  ведь  и  автор,  судя  по  всему,  не  устоял  перед  чёртовым  зельем,  исходящим  от,  им  же  созданного,  падшего  создания.  А  уж  Ромен-то  Роллан  наверняка  был  дока  в  такого  рода  вещах.  Да  и  предшественники  могли
бы   его  кое-чему  научить,  разве  что  он  их  невнимательно  читал.  Несомненно  одно,  порывы  
.смекалки  и   интуиции, у  столь  любовно  изображенного  им  создания,  так  велики  и  значительны,  что  следовало  бы  перечитать  забытого  автора  заново.  Впрочем,   и  в  твоем  изложении,  если  не  всё  понимаешь,  то  о  многом  догадываешься.  Непонятно  только,  зачем,  в  сущности,  такому  интеллигенту  как  Жан-Кристоф  эта  сучка  Удод?  Да,  конечно,  Удон.  Но вернемся  в  Париж,  чтобы  проследить  за  отношениями  между  Франсуазой  и Жаном.  Что  ему  Гекуба  и  зачем  Гекубе  Жан?  На  предмет  духовного  взаимообогащения?  Если  угадка  моя  верна,  кое-что  проясняется.  В  его  объятиях  она  познает   тайны  мужской  психологии,  без  знания  которой  не  обойтись  вечной  любовнице,  как  в  жизни,  так  и  на  сцене,   а  он  в  её  чреве  стремится  уловить  голоса  страстей,  дабы  насытить  ими  свою,  в  общем-то,  пресноватую  музыку.    Получая  свою  долю  телонаследства,  должен,  казалось,  мучаться  мыслями  о  предшественниках,  но,  оглушенный  их  количеством,  безропотно  сделался  «очередным»,  подобно  очередным  режиссёрам  в  театре.    Никакой  иронии,  уверяю  тебя.  Всего  лишь  иду  по  следу,  как  собака-ищейка.  Моя  задача  привести   хитросплетения   сюжета   к  простой  и  ясной   для  зрителя   аксиоме,  ради  которой,  собственно,  устремляется  в  храм  искусства.  А  в  момент,  когда   Франсуаза,  сообщит  Кристофу,  что  мысли  её  всегда  с  ним,  но  тело  принадлежит  другому,  притом  личности  отвратительной  и  гнусной,  зато,  как  всегда  в  таких  случаях,  не  лишенной  мужских  достоинств,  зал  замрет  от  восторга,  а  зрительницы  смахнут  слезу,  найдя  подтверждение  тому,  что  им  было  известно  и  прежде,  женщина  вольна  в  своей страсти,  но  не  в  выборе  избранника.  Ах,  какие  вы,  женщины,  пройдохи!  Сколько  бы  ни  валялись  в  грязи,  не  только  сумеете  отмыться,  но  и  выглядеть  чистюлями. Но  и   наш  герой  не  остался  внакладе,  заполучив  не  только  тело  Франсуазы,  но  и  мысли, доведенные  многочисленными  потребителями  её  неувядающих  прелестей  до  афористического  блеска.  Мысли,  созвучные   его  мыслям,  не  столь,  правда,  осознанным,  да  и  душе  тоже.  В  особенности  в  отношении  актёров  и  публики.  Ему,  мечтающему  о  публичности  собственного  творчества,  важно  было  понять  механизм  воздействия  актёра  на  зрителя  и  наоборот.  К  месту  пришелся  и  Дидро  с  его  знаменитой  фразой: «Питать  надежду,  что  пьеса будет  разыграна  с  успехом,  можно  лишь  сообразив  характеры  действующих  лиц  с  пороками  комедиантов».  Вот  мы  и  подошли  к  тому,  с  чего  начинали.  Осталось  лишь  набрести  на  такую  пьесу,  которую  можно  было  бы  сообразить  с  нашими  с  тобой…недостатками.  У  тебя  их  нет?  С  чего  ты  взяла,  будто  не  верю?   Недоумеваю,  да.  Но  не  верить  у  меня  нет  никаких  оснований.  Зато  у  меня  пороков  в избытке,  и  я  не  прочь  сделать  из  тебя  Франсуазу  для  собственного  употребления.  А  то,  что  я  не  Жак-Кристоф,  ерунда.  В  моей  власти  им  стать.  Ведь  я  режиссер.  И  тогда  я  и  ты…  Ты   и  я…  И  тогда  мы…
—Вы  что-то  сказали?–  очнулась  Анна, уставившись  на  помрежа  Дудинца с таким удивлением,  как  если  бы  он  вывалился  не  из-за  кулис,  а  свалился  с  неба.–  Нет,  я  не  сполю,  Фёдор  Кузьмич.  Вам  показалось.  
–  Который  раз  тебе  толкую,  а  ты  –  ноль  внимания.
–  Напротив,  Фёдор  Кузьмич,  я  вся  внимание.
-  Тогда  слушай  ещё  раз.  Он  не  придет.  Репетиция,  стало  быть,  отменяется.  Да  что  ты  пристала  со  своими  почемульками?   У  него  спроси.  Я,  что  ли,  его  любовница?
И,  ехидно  ухмыльнувшись,  исчез  в  лабиринте  декораций.
Борис  Иоселевич