Исследование

в дневном сне, сколь ни монструозен домостроевский этот обычай в глазах хорошего общества, иногда – но лишь иногда – тела, смеси и состояния сочатся радостным соком, пускай после, ближе к полуночи, сорвется с цепи беспощадный ветер, черепок металлической скорлупы балкона отколется и обрушится вниз, во тьму, изгибаясь и трепеща на манер кисейных созданий в толще морской бездны, и там, внизу, безупречно откромсает голову случайному везунчику – я глотаю черту, проведенную чернилами прохладного и зрелого мрамора, искрасна-лилового, как тот, что облицовывает элегантные гробницы, где в царствования Саргона и Хаммурапи запечатывали военачальников и сатрапов провинций; и реставрировать историю моей тайной и главной жизни будет легко, она записана тонкими прозрачными – из прозрачной крови – призраками, проносящимися в танце меж кожей внешнего мира и мясом причин

или, скажем, улица, в мгновенной вспышке беспамятства вонзающаяся в бок, почему вновь и вновь этот мотив? лампы на нитках-стеблях, воздуху сделан жесткий пирсинг, картина пропитана скалистым сиянием; неужели чертоги бессмертия? на предутреннем мясистом снегу следы заостренных сапожек, поначалу они уводят меня вперед, но внезапно – когда это случилось? – направление меняется на противоположное, те ли это следы? и уже множество цепочек, туда и обратно, и навстречу женщина, бегущая простоволосо и без сумки, будто длится сон в красном тереме, провалы пустот в небе; пожалуй, пора обратиться к насущному, то есть, исследовать – а исследование, я знаю уже, будет заключаться в том, что, распялившись на промятом кресле, я буду хлебать дешевый кофе с сахаром и перетирать гниющими зубами фарфоровые орехи, похожие на бивни носорога – исследовать тот слой, что пульсирует под лаком видимости; итак, время приступить к серьезному описанию, и нет ничего важнее силуэтов, красок и фактур тех предметов, что являли в этом мире отблески иного, начиная с бессмысленного младенчества, может, это хлебный запах пива, или, может, дрожащая охра и потертое золото Рембрандта, бурый здесь – виолончель, а желтый – скрипка

душа – серый желудкообразный мешок на обсидиановом фоне безумия, и если в непредвиденной пьяной исповеди, в разговорчивости счастья или в сердечности бешенства ты открываешь ее перед кем-то, происходит пробой, и из этого бурдюка истекает влага, так вот, объем души определяет пользу или вред: коль душа мала и суха – убытка нет, ибо нечему из нее выливаться, но и если огромна – тоже, это даже пользительно, вроде кровопускания; но если душа компактна и усреднена, тогда самораскрытие для нее – тяжкий удар; попутно отмечу, неизвестно, для чего: подходя к дому, я всегда страшусь – или надеюсь? – увидеть свет в своем окне, ныне, когда все мои давно зарыты