сто тридцать лет

– да ладно, попробуй, – в тишине кухни улыбается она. тепло улыбается, как всегда улыбается.

он крепко держит ее за руку – она легкая и вся в веснушках, мягкая, пахнущая домом, моющим средством и ромашками.

в ее волосах вспыхивают и теряются звёзды. свет электрической лампочки огибает ее нимбом, и вдоль позеленевших стен, в запахе пыли и старости, когда за окном происходит страшное ничего, тут внутри..

на теплой кухне, с линолеумом как в столичном дк, совершается что-то..

да вроде, вполне обычное.

она приготовила ужин. он должен его попробовать, чтобы жизнь их вертелась как всегда таким образом, что в пятерочке с ним здоровались кассирши с неоновыми ногтями, а она в метро наматывала годы своей жизни, с утра и вечером.

чтобы все, в сущности, было как обычно.

кукушка из бабушкиных часов предупредительно щелкнула половиной, она вздрогнула, вдруг отмерев из марева кухни, когда в нос забирается сладкий запах риса и тушеной моркови, как никогда чарующая, как никогда властная розовыми губами и нежной шеей под русой кудрей.

стремительно, как волнуясь, забились капли по эмалированной ванне, окна, рама на изоленте и грязные занавески, скользящий по подоконнику желтый уличный свет, там колкий снег царапает прохожим лица, тут стекла потеют от жара ее щек, и он в очередной раз вспомнил, все то что он как всегда забыл починить.

но все подождет, когда она впивается ногтями в его плечо, жмется к нему крепко, вся дрожа, и продолжает просить всего лишь попробовать. смотрит нежно, с детским страхом в красивых глазах.

он вдруг подумал, что она сегодня очаровательна.. он вдруг вспомнил, почему каждое теплое утро ему становилось теплее на кухне, когда он тыкался в ее сонное бледное плечо и слушал ее недовольства, не имеющие лица. почему он всегда возвращался домой, подставляя затылок ее теплым поцелуям. почему он прощал ее каждый раз, и таял от ее юбки в дурацкий цветочный рисунок, утопая в балконной зелени по весне. почему он брал кредиты, старался хорошо выглядеть и целовать ее в щеку каждый раз, перед выходом за порог из маленького спокойствия на пятом этаже в коричневом, почти пряничном домике, на самой черте страшно гремящего, затхлого города. потому что в их доме всегда горел свет – мягкое облачко, маленькое в пространстве вселенной.

он протирал дыры на локтях пиджака, экономил на кофе и все никак не решался просить повышения, чтобы зарплаты хватало на покупку машины или поездку в страну горячего желтого песка, или хотя бы в сочи(хотя с его головой, да в хорошее дело – ждите нового декарда). чтобы хотя бы немного приблизиться к миру, за той таинственной чертой, которую умные дяди ежегодно то маняще спускали вниз, то наоборот задирали под потолок, а она продолжала ходить в одном и том же прекрасном платье с цветами, есть плохую еду и покупать проигрышные лотерейные билеты.

и ничего у них не менялось, кроме, разве что, ярких наклеек на посеревшем кухонном гарнитуре. и изредка возникающей идее о ремонте. и цвета корочки маленькой библии, которую она каждую субботу читала детям – утром, вечером – ему.

и в грязи их хрущевки, наверное, можно бы было уже повесится наконец, потому что ничего ценного не было, и выхода тоже, но их крестики по ночам таинственно светились, поэтому они придумывали друг другу чудеса… и никогда не вставали спиной к зеркалу.

впервые за годы он вдруг подумал, что она заслуживает всего, а может даже, чуть больше хотя бы просто за свои красивые испуганные глаза. он вдруг вспоминает, почему впервые взял ее за руку, и почему она ему впервые улыбнулась, как всегда в метро.

да, как в сказке бажова, он давно уже понял, под землей водились драгоценные, каменные царицы с малахитовыми глазами. они смотрели через вагоны таинственно и строго, по-учительски, и обязательно вредничали, не уступая бабушкам мест. но как трогательно теплел их взгляд, когда они понимали, что ты уже у них на крючке! о, она была самой красивой, самой драгоценной из всех учительниц одной из сотни районных школ, по утрам и по вечерам, малюя свою красоту на станциях метро в смешливой мозаике.

ее тонкие плечи, ее веснушчатый лоб, и задорные пальцы, выученные парочкой фуг баха и тонкими страницами мураками по скидке. ее первозданный вкус и любовь к помаде и яблокам, к пластинкам френка синатры. ее косы, ее туфли на красной застежке, ее теплое дыхание по ночам, о..

он вдруг вспомнил, почему он любил.
и почему каждое утро продолжал просыпаться.

в конце концов, он вдруг думает, что ничего страшного, в общем-то, не будет от одного кусочка, ведь она всегда была чуть суеверной и боялась черных кошек. летними днями, небрежно гуляя, она считала количество ступеней и всегда показывала ему язык, если ошибалась. ее колени сияли, выглядывая из под юбки, и все дворовые мальчишки заглядывались на нее с чистейшей завистью к нему, металлическим привкусом разбитой губы стекая по горлу.  в конце концов он точно знал (несмотря на все бури и все расстояния, несмотря на бесконечно совершаемые ошибки), что хочет, чтобы она получила все, и возможно чуточку больше, и чтобы она продолжала улыбаться ему и тепло дышать в затылок по ночам.

в конце концов он кусает, пробует.. как пробует сотни раз, сотни и тысячи дней подряд, тот самый ее любимый коронный и самый вкусный пирог… кукушка завинчивается криком из двенадцати ударов, чайник закипает на позеленевшей плите, и за окном, кажется, тухнет эдемов сад.

и их маленький рай навсегда разбивается. только ее кудри все сияют нимбом на их маленькой кухне.

и каждый день, как в метро катаясь утром-вечером, она заводит унылую газовую плиту, а он покупает на почте лотерейные билеты, надеясь на покупку машины или поездку в страну горячего желтого песка, или хотя бы в сочи. чтобы хотя бы немного приблизиться к миру, за той таинственной чертой, которую они сами себе возводили влюбленными взглядами и ночными мыслями в потолок.

и вкусным яблочным пирогом. все же, им всегда будет легче друг с другом, ведь в ее волосах путается не просто вера, а настоящая любовь.