РАССВЕТЫ В СТЕПИ ДОЛГИЕ…

                                    РАССВЕТЫ В СТЕПИ ДОЛГИЕ…

  Долгие в степи рассветы… Долгие!
Едва багровое ото сна солнце выглянет из-под тоненького одеяльца горизонта, слегка озарит пурпурными сполохами нитевидные спинки ковыля, осторожно коснётся звёздных чешуек реки, – и мгновенно меркнет, напуганное бесконечностью степной равнины. Задумается: а вдруг не осилит осветить громаду бескрайнего приволья, заалеет от стыда за собственные мысли, побледнеет, вздрогнет, приосанится и, вспыхнув, начнёт величественный ход, бережно ступая тонкими лучиками по остывшему за ночь блёклому земному покрову. Заверещат разутешенно кузнечики, вскрикнет радостная сойка, разольются ликующими руладами цикадки. Торжественно, как и подобает в праздничных случаях, ухнет мудрый филин, довольный, что дождался нового дня, поднимет свои золотистые реснички ковыль и восторженно захлопает, приветствуя солнце. А непослухи-звёздочки, переливаясь ночными уборами, рассыплют на прощание слезливые росы и медленно растают в пунцовом небе, смиренно уступая место златовласой матушке.
Рассветы в степи долгие…
– Мама, мамочка, а ты зачем каждый день встречаешь солнышко? Радуешься, – ночь закончилась?
Маленькая худощавая девочка с редкими каштановыми волосами дёргает невысокую рыжеволосую женщину за подол юбки и, не дожидаясь ответа, бежит навстречу широкоплечему, с искорками седины в висках молодому мужчине.
– Папа, папа! Я булочку заработала, вкусную! И два сухарика, целых два!
Мужчина поднимает девочку на руки, обнимая, замирает, с его плеча сползает походный вещмешок. Женщина, охнув, испуганно смотрит
то на вещмешок, то в карие влажноватые глаза мужа. Затрепетавшие пальцы бессильно разжимаются, и к её ногам опадает сумочка из мешковины, наполненная свежеиспечённым, пышущим дыханием печи хлебом. Одна булка скатывается в траву.
– Саша, повестка? Когда?
– Вечером принесли. Мне и соседу Ивану, как только ты ушла в пекарню в ночную. К восьми уже в военкомате быть.
– А почему так рано… Мы же… мы н-не попрощались. Мы… я…
Теперь женщина растерянно глядит то на дочь, то на хлеб, прижимая ладони к груди.
– Саша, я до станции… тебя я провожу… мы… только дочку домой… Да и хлеб занесём. Я и соседям купила, я… Машеньку домой… не спала всю  ночь… Сашенька! Я…
Девочка, прислушиваясь к разговору родителей, ещё крепче обнимает отца за шею.
– Папа, ты куда! Папа, зачем! Сегодня же выходной, ты обещал вместе на рыбалку! Папа, скоро каникулы закончатся. Папа, мы на рыбалку? Да? А я?! Папуленька, ты обещал, папулюшка!
Девочка говорит торопливо, но тихо, словно чувствуя нелепость своих уговоров. Женщина поднимает выпавшую булку, подбегает к мужу,хватает за локоть и подталкивает обратно к дому.
– Мы успеем, Сашенька, мы всё успеем, Сашенька, только на минуточку домой, и Машеньку домой – пусть поспит. Всю ночь со мной, помогала, намаялась. Мы успеем, слышишь, мы всё успеем! Я провожу до станции, я провожу… Мы через луга, Сашенька, через луга… Сашенька, родненький, Сашенька, ведь убить могут, Сашенька… Убить… Война… Сашенька! Война проклятая… убить… могут…

Рассветы в степи долгие. Да и ночи чёрные. Особенно когда звёзды тучами скрыты. Выйдешь в поле, и не понять, где степь заканчивается, где небо начинается. Словно горизонт под ногами. И шагнуть страшно, и слово вымолвить, так плотно темнота обволакивает, лишая не только возможности ориентироваться, но и самого представления о пространстве, сужая его до размеров вдоха и выдоха. Но разом всё преображается, едва первые всполохи света коснутся реденькой седой шевелюры ковыля и дрожащего тельца вечно заспанного вьюнка. Медленно-медленно степь наливается живительным соком, разрумянивается и, поднимаясь вслед за рассветом, поблёскивая капельками росы, погружается в небо.
Ночи в степи чёрные, рассветы долгие.

Анна проснулась от резкой боли в позвоночнике. Вспоминая сон, улыбается, представив счастливое Сашино лицо среди луговых цветов. Прикрыв глаза, потягивается. Взглянув на окно, нехотя поднимается. Постанывая, подходит к умывальнику – нестерпимо болит спина. Неторопливо умывается, выходит на крыльцо и, опасливо поглядывая в сторону соседского дома, приближается к калитке. Мрачное свинцово-сизое небо, прикрываясь тучами, торопливо отступает перед раскалённым светилом. Анна с тоской вглядывается в пустынную дорогу, повязывает платок, открывает калитку, чтобы выйти на улицу. За воротами соседнего дома слышатся смешки, шёпот, из дыры в заборе выскальзывает лысый мужчина. Надвинув глубоко на глаза фуражку, почти бежит в сторону школы, заправляя рубаху в брюки. Анна вздрагивает. Она узнала завхоза, усмехнулась и отвернулась.
– Чего лыбишьси, подруга? Осуждаешь? Который раз гляжу, ты всё кавалеров моих на рассвете караулишь, не прискучило? Аль завидно стало? Так я не жадная – хватай любого. По соседски уважу и на хлеб без штанов намажу.
Соседка выглянула из-за забора и нервно захихикала.
– Света, зачем? Иван вернётся, как в глаза глядеть будешь? И ему каково станется среди твоих ухажёров в стае? Ведь надсмехаться начнут, намекать, обзывать всяко. Подумала бы о муже, коль себя не жалко. Село не город, высоко не спрячешься, в толпе не затеряешься.
– Да ты никак меня совестить собралась, уму разуму поучать?! Ангел всенощный. Всё Сашеньку поджидаешь верноподданно, всё небо своими гляделками продырявила, скоро до звёзд доберёшься. Не заморилась? – съязвила, ухмыляясь, соседка.
Анна отшатнулась, нахмурилась, но промолчала.
– Не гневись, я не со зла, Аннушка, ну сколько можно, который год слезами пыль уливаем… Что моего Ваньку, что твоего Саньку давно уже пули с петухами отпели. Эх! Иван с сорок четвёртого не пишет, да и твой уже почти год молчит.
Анна не дослушала, возвратилась к дому, хлопнула нарочно дверью, сделав вид, что ушла в избу, а сама присела на крыльцо. Соседка что-то дерзкое пробормотала вдогонку и стихла. Анна положила голову на колени, всхлипнула и еле слышно запела:

Где мой  милый? Где мой  милый? Где ты, милый?
Жду, тоскую и горюю  ночь за ноченькой.
Пусть дороги твои к дому  укоротятся,
Сгинут чёрные ветра да снеги тучные,
Пусть  проводят до меня  от солнца лучики.

Где мой  милый? Где мой  милый? Где ты, милый?
Мне бы рученьки твои да  пальцы белые,
Мне бы губоньки твои, ой,  вишни спелые
Целовать да миловать,  сердце радовать,
Да счастливые года    в песни складывать.

Где мой  милый? Где мой  милый? Где ты, милый?
Только нет тебя, молю  я ночь за ноченькой:
Пусть дороги твои к дому  укоротятся,
Сгинут чёрные ветра, да снеги тучные,
Пусть  проводят до меня от солнца лучики.

Где мой  милый? Где мой  милый? Где ты, милый?
Ты, пока  в пути,  к другим да  не заглядывай,
На чужих цветах, прошу, ой, не загадывай,
Я отвечу одному любовью верною,
И доверю лишь  тебе я сердце  первому.
Где мой  милый? Где мой  милый? Где ты, милый?

– Причитаешь, не надоело? – калитка открылась, и соседка шагнула к Анне. – Я твои премудрости с гроханьем двери давно раскусила, да помалкивала, к чему цапаться. Зачем друг от друга таиться, когда одним плетнём поделены?!
– А я не прячусь, я у себя дома.
Соседка замялась, присела рядом, неуклюже высморкалась в подол платья.
– Так ведь это… осуждаешь, по душе поговорить не хочешь. А зря… Я не оправдываюсь, ты только пойми, сколько дожидаться пустого можно, Анька! Ты дальше своей печки в пекарне ничего видеть не хочешь. Хлебом, пусть из отрубей да лебеды, но сытая. А женщина – она не только хлебом кормится, не только. Состаримся, кому нужны будем – трухлявые да морщинистые. Тебе хорошо, дочь растёт, а я?! Всего счастья на полдня и было. Года после свадьбы не прожили. А  теперь? Пока война шла, погляди, сколько девок выправилось и статью, и грудью. Кто живой вернётся, думаешь, на нас, старух, позарится?
Анна равнодушно пожала плечами.
– На нас есть кому глядеть. Света, ты похоронку не получала? Не получала. А если они в госпитале или, того хуже, в плену… Зачем раньше срока хоронишь? И вообще, скоро коров доить, заболтались что-то. И куском хлеба не попрекай. Постыдись. Или напомнить, сколько я тебе каждый день приношу…
– Аннушка, ну я же так, к слову. Сама знаешь, эти кобели, пока не пожрут, на меня и не смотрят.
– Не знаю! И знать не хочу! И вообще, тебе пора на почту, вдруг от Саши или Ивана весточка какая. Ты уж сразу, ладно? Свет, не тяни. Ты письмо моё вчера отправила? Я тебе ещё одно сегодня передам, дочка занесёт.
– Отправила, всё честь по чести! Только не забывай, они в одной части служат, даже в одной роте! Жутко! Убить могут обоих сразу или в плен…
– Не ищи плохое в хорошем, грех. Это хорошо, что вместе! Они ведь с детства вместе. Да ладно… А что нечаянно завхоза углядела – считай, не зрела. Это твоя совесть. Тебе с ней жить… А я забыла, совсем забыла и про него, и про остальных… забыла…
Соседка встала, отряхивая руки.
– Совесть?! Вместе! Других? Знаешь, Анюша, мне иногда кажется, если бы я не работала почтальоном, ты б меня за три версты обходила.
Анна вздохнула, но ничего не ответила. Взглянула на залитое огнём небо и прошептала, обращаясь к солнцу:
– Что-то ты сегодня особенно долго. Не беду ли несёшь? Мы уж и поругаться успели, а ты едва горизонт осилило.
– Издеваешься, юродивую из себя корчишь… Ну, ладно, поглядим, кто из нас праведнее, – прислушиваясь к шёпоту Анны, процедила сквозь зубы соседка, закрывая калитку, а громче добавила: – Письма, говоришь… Ты не волнуйся, Анночка, ты свои первой прочитаешь, самой-самой первой, другим не донесу, а тебе – хоть на велосипеде! Только и ты меня не кори, что долго ждать приходится. Война, соседонька, война… А у неё патронов больше, чем писем.

Рассветы в степи долгие!

Иван вернулся в село обожжённой зарницами июльской ночью. Усталый, но счастливый, на заре обнял калитку и загорланил на всю улицу:
– Где мой Светик? Я несу ему ответик! С того света за любовь несу ответик ненаглядной! Где мой Светик? Где мой Светик?..
Полусонная Анна выскочила на крик и увидела, как в первых отблесках пунцового от стыда рассвета из окна Светиного дома кто-то вывалился в нижнем белье и заполз за сараи. Она хотела кинуться к Ивану, расспросить про Сашу, но Света уже повисла на шее мужа, закрывая поцелуями глаза и причитая:
– Вернулся, живёхонький, единственный мой, соколик ясноглазенький, судьбинушка, кровинушка, счастьюшко ненаглядное!
Голосила так, что ошеломлённые собаки смолкли. И, не дав опомниться мужу, затолкала в дом.
– Сначала я, я нагляжусь, намилуюсь на кисоньку свою, на заиньку, а потом и толпой пусть расспрашивают. Сначала я! Я! Я!
Не удалось Анне поговорить с Иваном и днём. Он постоянно избегал её, стараясь занять себя срочными делами или разговорами с сельчанами. Не получилось и вечером, когда праздновали возвращение и пели грустные фронтовые песни. Только утром, когда Анна встала по привычке с первыми полураскрытыми лепестками рассвета, у калитки встретила соседа. В одной руке Иван держал кисет с табаком,  в другой помятое письмо, сложенное треугольником. Увидев Анну,