Я - сотрудник специальной оккупационной службы
Всеславии. С момента окончания войны, восемь лет как миновало,
сижу в тюрьме. Срок пожизненный. Понимаю. Не возражаю.
Заслужил.
Службу эту пришлось создавать с нуля, сразу после начала
войны со Шматландией, когда стало ясно, быстрой победы не будет.
На захваченных территориях нужно было налаживать хозяйство,
обеспечивать бытовые потребности населения.
Сложнее всего было призвать на службу местных, не верящих, что
мы пришли навсегда. Я и сам в это не верил, понимая, сколь неравны
силы армии вторжения против всего населения Шматландии, которое,
рано или поздно, непременно вооружится, выучится военному делу и
задавит нас массой.
План по смене власти на подконтрольную Всеславии оказался
аферой. Нужно было срочно возвращаться домой, отползать, уносить ноги.
Но лидера так разозлили потери первых дней, что клещом впился в
захваченные территории. И пришлось создать оккупационную службу.
Самих наших сотрудников было немного, поэтому нужно было
привлечь местных, из известных людей. Я беседовал со многими и
убеждал.
Как это удавалось? Призывал к логике, оценке реальной обстановки.
«Давил» на заботу об окружающих. Обещал полную свободу действий,
за исключением причинения вреда Всеславии и армии вторжения.
Нас не интересовали их законы, нравы, обычаи, культура. Пусть
живут, как жили. Просто, результаты их труда стали уходить во Всеславию,
с оплатой, конечно.
Но находились повстанцы-мятежники, гадившие, как армии
вторжения, так и местной, согласившейся нам служить, администрации.
Их отлавливали и казнили. Законы войны, все-таки. Сам я этим не
занимался. Другие. Тоже теперь сидят, кому удалось выжить. Пожизненнно,
как и я.
Лишились семей, родных, близких. Родство с преступником
лишает права на пособие. Так что, процедура покаяния и отречения
была запущена по полной.
Мне повезло. Семьи изначально не было. Родители давно
умерли, а с женщинами не везло. Все попадались алчные и ревнивые.
Недолго длились отношения.
Выходит, кроме службы, ничего в жизни не было. Теперь нет
службы, нет страны, нет веры. Говорят, без этого человек быстро погибает.
Не знаю. На меня не действует. За все заключения не болел ни разу.
Видно, изначально, мой образ жизни был к тюрьме подсознательно готов.
На войне с каждым днем становилось все хуже. Получая от
цивилизации технику и боеприпасы, Шматландия, наконец, укомплектовала
большую армию и погнала нас со своей земли.
Удивительно, но служившие нам местные отказались уходить, несмотря
на угрозу расправы от своих, за измену Родине.
- Обманули вы нас, - говорил глава Шахтинска, - Не помогли
наладить мирную жизнь. Только кормили, чтобы с голоду не умерли, и
оружием накачивали, чтобы воевали. Всех мужчин на войну выгребли.
Если кто и остался жив, то ранен, покалечен. Как новую жизнь после вас
строить?
- Думали бы лучше о себе, - возразил я, - Или надеетесь, что
простят?
- Не надеюсь, - заверил собеседник, - Но убивать не станут.
А так, отстрадаю, «отмотаю» срок, хоть до самой смерти. Здешний я.
Здесь все мое. А вы на лучшую судьбу для себя не рассчитывайте.
Тоже нахлебаетесь.
Я и не возражал. Хлебаю теперь.
Даже, уйти не успели. Сперва, мятеж в армии. Потом, гибель
лидера. Такой в обществе ступор настал, как у овец без пастуха.
Около сотни, тогда, вслед за ним, во тьму ушли. Большей частью
женщины. В основном, травились. А одна публичная личность прямо
с двадцать пятого этажа выбросилась. А муж ее тихо сдался. Коллега
по работе. Сидит, сейчас, в соседней камере.
Арестовали нас военные и хотели комиссии из цивилизации выдать.
А комиссия приехала с миротворческой армией и их самих арестовала.
И всех, кто хоть раз, как воин, на землю Шматландии ступил, выловили
и на десять лет посадили. Был, правда, десяток исключений, но это столь
незначительно, что не стоит в расчет принимать.
Три года назад, большинству воинов амнистию объявили, если личных
преступлений не числилось.
Но что мне до того? С пожизненным. Тяжело, но привычно.
Человек ко всему привыкает.
Предлагали покаяние, обещая снисхождение. Отказался. Не манит
свобода. Новой жизни не знаю, не понимаю. понимать не хочу.
Может, я всю жизнь был заключенным. Внутри себя. Поэтому
стены тюремные так близки. Как все, что осталось от Всеславии.
