Слава Богу, ненастье отступило, и снова вернулся май, тихий и ясный, тёплый и радостный. И вечерами соловьи в овраге запели. Сначала робко так, точно распеваясь, а потом всё ярче и настойчивей, всё призывней и всё более по-русски: полной грудью и от души. Не экономя звук для сладчайшего бельканто, не прорабатывая окончание каждой фразы и не выводя музыкальные фиоритуры, а грандиозно мощно, словно бы сначала махнув рукою и сказавши «А- а-а-а, была не была!..»
И вот летит песня, смешивается с ещё прохладной ночью и дивом-счастьем наполняет душу.
Особенно если душе этой только двадцать лет от роду.
Особенно если душу эту затопила любовь, первая и сильная, как вешнее половодье, омывающее и смывающее всё на своём пути, кроша в прах и щепы даже то, что можно было бы и сберечь, впрок, про запас. Но разве в такие минуты жизни своей думает человек о будущем, рассуждает здраво?
Ведь и соловей тоже поёт, не сочиняя мелодии, а потому, что не петь не может.
Это вот когда живёшь, то не думаешь о жизни, а просто не можешь не жить, изнемогая от жизненной силы и сока, что бурлит в жилах вместо крови и переносит не кислород к внутренним органам, а волшебный эликсир, от которого этих самых внутренних органов словно даже и нет, а есть только одно большое счастье. Большое, даже если ты, подобно Александру Македонскому или Наполеону, всего в полтора метра ростом.
Валюшка был таким же вот маленьким. Но пока ещё не знал ни об Александре, ни о Бонапарте: не научился ещё придумывать себе оправданий. Да и ни к чему они ему были. И в голову даже не приходило, что вообще думать об этом можно.
До тех пор не приходило, пока не повстречал Марину, которая была выше его на голову. И для того, чтобы увидеть её прекрасное лицо, Валентину приходилось сильно запрокидывать голову.
А когда запрокидывал, то видел вначале резко очерченный подбородок, а уже потом губы-вишни, спелые и зовущие, нос, будто выточенный из слоновой кости, которую Валюшка никогда не видел, но почему-то думал, что если нос выточить из неё, то он таким же должен быть красивым. А дальше были глаза под бархатными бровями.
Глаза – это лучшее, что было в Маринином лице. Когда Валюшка долго смотрел на них, то у него начинала кружиться голова, потому что были в них мрак и тайна. Глубокий мрак, на самом дне которого таились какие-то диковинные камни, вдруг вспыхивающие и мерцающие какими-то фиолетовыми и синими огнями. Или зелёными да розовыми? Или ещё какими-то неведомыми, сказать словами о которых всё равно нельзя ни на каком языке мира, потому что слова всё равно цвет их исказят и всей правды о цвете этом не скажут.
Вот послушайте сами себя… Слово «синий» всё равно хуже, чем сам синий цвет. А слова «красный», «red», «rajo» или, скажем, «rouge» всё равно ничего вам не скажут о празднике этого цвета, о его великолепной настойчивости, смелости и быстроте, которые есть, все сразу, целиком, в самОм красном.
Вот так же нельзя было говорить о Марининых глазах. В них можно было только смотреть и думать о человеке, которому они принадлежат.
И Валюшка всё думал и думал, думал и думал о ней да о ней. А ни о чём другом думать не мог. Потому что не было на свете цветка, птицы или рыбы, которые могли бы носить имя «Марина». Да и женщин других с таким именем быть не могло ни на этом свете, ни на том. Вот до чего додумался Валюшка в своих долгих думах о Марине.
Он ещё ни разу с нею не разговаривал, даже близко к ней ни разу не подошёл. Но стало ему казаться, что она уже согласна ответить на его любовь. Вот насмелится он, подойдёт к ней и скажет:
- Я люблю тебя. Ты – моя. И я – твой…
И Марина замерцает своими глазами-сокровищами, улыбнётся белоснежно - жемчужно и ответит:
- Ну, конечно! А как же может быть иначе!! Почему ты так долго не подходил? Я давно уже устала ждать, когда осмелишься. А нынешней ночью вдруг подумала: вот если сегодня не подойдёт, то сама всё скажу. Хоть и стыдно девушке первой говорить об этом мужчине…
И вот уже несколько дней Валюшка… почти решался и почти подходил. Но в самый последний момент сворачивал в сторону и опускал глаза, уступая дорогу ей, царице. А она садилась в машину с другим шофёром и уезжала на работу.
И снова Валентин томился целый день и ругал себя последними словами. И придумывал, как он, вместо того чтобы везти её на работу, привезёт к соловьиному оврагу. Они выйдут из машины осторожно, чтобы не хлопнуть дверцами, сядут на самом краешке, прижмутся друг к другу и будут слушать, как изнывают в своей страсти соловьи, как зовут они подруг, что разделят с ними их сладкое одиночество…
И когда Валюшка совсем уже решился и даже сделал шаг Марине навстречу, она подошла к нему сама, склонилась, зажав в губах сигарету, и промолвила:
- Ну-ка, недомерок, дай прикурить. С тобой, что ли, сегодня еду?..
А потом, обернувшись к своим товаркам, продолжила, глубоко затягиваясь ароматным дымом:
- Господи, как же осточертели мне эти сауны, братки головожопые! Особенно ненавижу, когда они лапы свои бесстыжие на грудь ложат. Говорю им: не ложьте! А они ложат и ложат, ложат и ложат!
И снова – Валюшке:
- Ну, поехали свершать трудовой подвиг, мой кавалер!..
… И повёз Валюшка свою Королеву на растерзание очередным браткам в очередную сауну…
Уже в конце мая нашли их тела, обоих, застреленных в упор, в том самом соловьином овраге. А соловьи уже замолчали: коротко у нас в России соловьи поют…
|