До сих пор есть у меня привычка посещать подружек моей бабушки. С самого детства, когда еще ухватившись за ее подол, шла я с ней по ее товаркам, и до сегодняшнего дня, когда уже и бабушки нет, люблю я бывать у этих милых, уже сильно постаревших, удивительных женщин. Почему я их люблю? Не знаю! Просто за то, что они есть, за то, что когда-то их любила бабушка, за то, что рассказывают они удивительные, порой сказочные истории: они и их рассказы напоминают мне о том счастливом времени, когда была жива моя бабушка, о душевных разговорах и о том времени, когда у меня все было впереди. За то, что у них пахнет моим детством.
Мало их осталось… Иногда, словно вдруг очнувшись, не дожидаясь праздников, беру гостинцы и мчусь к своим «подружкам». С уходом каждой рвется какая-то невидимая нить, боль от которой терзает еще долгое время.
Дни летят, ощущаешь себя белкой в колесе, варишься в котле и некогда просто праздно о чем-то подумать. Вечером, ложась в кровать, думаешь, что не успел сделать и незаметно проваливаешься в завтрашний день.
В этот раз, проезжая мимо празднично украшенного магазина, остановилась и отправилась за подарками. Решение пришло само собой. Я поехала к бабушке Евдокии, которую близкие звали просто Дусей. Подъехав к дому, посигналила, возвещая о себе. Открыла калитку и отправилась по тропинке.
Я не торопилась. Дуся будет выходить долго. Остановилась посреди тропинки и вспомнила детство. Сейчас зима, а вспомнилось лето. По обеим сторонам память нарисовала в отдалении пышные кусты чайных роз. Ближе к тропинке пышные кустики зорьки, яркие жар-угля, анютиных глазок и массу еще каких-то красивых цветов, названия которых я все время в детстве забывала. А еще порхающих разноцветных бабочек, которых я пыталась ловить да вечерами светляков, словно волшебные фонарики, светящих в зарослях ярких цветов.
Я закрыла глаза и вспомнила запах мокрой, разогретой жарким солнцем земли после полива и чудные запахи цветов. Я повернула голову, не открывая глаз: где-то под самыми окнами с резными ставнями вечерами волнами расходился запах ночной фиалки. Обожаю этот запах. Услышала ночной концерт сонма цикад и далекое кваканье лягушек в дальнем пруду. Так и стояла несколько минут, наслаждаясь воспоминаниями детства. Вот почему мне так хорошо. Здесь я вспоминаю мое детство, здесь его запахи и ощущения...
Открыла глаза и увидела бабушку на ступеньках, когда-то казавшихся мне высокими и крутыми. Она подслеповато смотрела из-под руки, вглядываясь, кто приехал.
- Ааа, Лёлька моя приехала. Давно тебя не было, только утром тебя вспоминала. Здравствуй, милая!
- Здравствуй, Дусенька!
Я обняла сгорбленную маленькую старушку и вспомнила, какой статной и красивой она была, хотя и казалась мне старой уже тогда. Жалость горячей волной наполнила мое сердце, но виду я не подала.
Мы пили липовый чай, разговаривали о том, о сем, вспоминали живых и ушедших.
- Бабушка-то снится?- поинтересовалась она.
- Снится, да все реже и реже. Рано ушла, жить бы да жить ей.
- Судьба. Знать на роду ей написано было уйти, судьбу не обойдешь и не объедешь.
- Да какая судьба, Дуся, себя она не жалела, да и ранняя смерть родителей моих ее подкосила.
- Судьба, милая моя. Вот расскажу я тебе историю одну. Жила у нас в селе женщина. Мужа у нее рано не стало, не помню, то ли на заработки уехал да пропал, то ли на родину уехал да там умер. Детей у нее долго не было, а перед тем, как муж-то сгинул, родила мальчонку. Замуж так и не вышла, строгие законы были. Мать не разрешила, которая с ней жила. И в мальчонке обе души не чаяли. Да остановился табор цыган на краю села. Невиданное было дело. Костры разожгли, песни пели, дети грязные, босые бегали по селу. Сами-то мы тоже небогато жили, но с ними делились, чем могли, но и цыгане нас не обижали. Не было случая, чтобы обворовали кого. Дадим хлеба, овощей, одежку какую – они и рады. Не так, как сейчас – хлеба не надо, денег дай! Не то время тогда было. Вечером ходили поглазеть на них: одеты не по-нашему, выговор другой. Трудно, видимо, по свету-то скитаться да жить в кибитках с детьми.
Вот стоим смотрим, гостинцы нехитрые им отдали. Проходила мимо цыганка старая с толпой ребятишек, да вдруг остановилась, вернулась, да подошла к Матрене (так женщину звали), пристально посмотрела на нее, да на сына, которого она за руку держала. Лицо у цыганки исказилось, стало испуганным, как будто черта увидела, отшатнулась она и пошла быстро прочь. А Матрена следом побежала, да упросила сказать, почему и что случилось. Не хотела цыганка говорить, а потом и поведала, что сын умрет семнадцати лет от воды. И сколько не просили рассказать подробнее, молчала она.
С тех пор по пятам ходили за мальцом. Всех знахарей объездили, да только те ничем помочь не смогли. На речку ребенка не пускали, глаз не сводили. На колодец огромный замок повесили. Наберут воды и опять замок. А когда семнадцать исполнилось, мать словно помешалась, враз постарела от переживаний. Следком ходила да все говорила, что надо пережить это время, а потом все наладится. Да как пошел семнадцатый годок на убыль, пришел парень на колодец, обнял его, да и помер. Вот тебе и судьба. Вот я живу, а Шуры нету. Судьба.
Через час простилась я с Дусей и поехала домой. Задумавшись о Дусиной истории, смотрела на поля с едва проклюнувшейся травой в конце декабря. Говорят старые люди, были раньше здесь суровые зимы, и сугробы наметало в рост человека.
