Зимой жить труднее, чем весной или летом. О плохом и о смерти - о грустном, одним словом, чаще вспоминаешь. А это потому, что декабрь давит на веки, и на мир тяжело смотреть, всё время спать хочется. А ляжешь, закроешь глаза, и жизнь потечёт уже не хронологически неизбежно, а причудливыми извивами и кульбитами, никак, кажется, не связанными один с другим эпизодами.
… Вспоминается вдруг старый бабушкин сад, где жёлтые шары слив так утруждали собою ветки, что они, обессилевшие от собственной щедрости, безвольно распластывались по земле, словно руки навзничь упавшего человека. И если лечь рядом с ними, то сквозь разомлевшие от спелости плоды можно было разглядеть даже солнце.
А подвыпивший дед сидит на крыльце в своей вековечной кепке с кривым козырьком, дымит всегдашней «беломориной», зажатой уголками губ, и философствует:
- Ага, я, конечно, пьяница и губитель жизни её. А забыла, как через всю деревню за грузовиком, на котором я уезжал на коммунистическую стройку, бежала, выла и причитала: «Василёк! Суженый мой!! И меня с собой возьми!!!»
Бабушка возится среди сливовых деревьев и словно деда не слышит. Сейчас она большая, грузная, похожая на медведицу. И странно даже представить, как же она грузовик тот могла догнать. А ведь догнала же и через борт перекинулась в кузов. И прижалась к деду. Навсегда. Так и оставалась «прижатой» все 52 года их совместной жизни. И даже когда там, на стройке, дед нашёл себе бетонщицу Нюру и задумал с нею строить новую семью, то бабушка пришла к этой самой Нюре и в двух руках держала по свёртку. А в «свёртках» тех были моя мама и дядя Серёжа, которым ещё и года не было. Пришла, значит, бабушка к Нюре, села на стул, что у дверей стоял, отдышалась и сказала, убедительно и спокойно, так, что через день Нюра убралась к себе на Украину, где у неё тоже семья была:
- Принимай нас, Нюрочка, к себе в хозяйство. Вместе с Васей, его законной женой и законными же детьми… Поможешь мне с ними справляться, а то одна я уже уморилась – от Васи-то помощи никакой…
Помолчала. Ещё посидела. И помолчала опять. Потом добавила:
- Ну, как? Нам идтить или оставаться?
Нюра только и могла ответить:
- Иди с богом, Семёновна.
Бабушка встала и, уже переступив через порог, обернулась и ещё раз спросила:
- Так можно быть уверенной?..
Нюра просто кивнула.
Вечером дед пришёл домой, долго курил во дворе, а поздно ночью вошёл в дом, чтобы там навсегда и остаться.
Это мне потом бабушка сама рассказывала, перед самой смертью, когда уже не вставала. Потом поманила меня к себе пальцем и прошептала в самое ухо:
- Ты деда-то не бросай. Не привык он один, на своей воле жить. Затоскует. Пропадёт.
На её похоронах дед всё время сидел рядом с гробом и держал бабушку за руку. А после того как вернулись домой, он точно блаженным сделался: всё время забывал, что нет больше бабушки. И всякий раз, когда кто-нибудь из домашних возвращался, срывался с места и семенил к дверям. Потом, увидев пришедшего, разочарованно говорил:
- А, ты… А я думал, Маруся вернулась…
Ждал он свою Марусю всего два месяца. Потом отправился за нею следом.
Сейчас думаю, что они там обязательно встретились, чтобы теперь уже не расстаться вечно…
А сад бабушкин остался и цветёт всякую весну. Да так цветёт, словно год от года всё молодеет. Это всё – мамины руки. Она его берегла, как главное родительское наследство. В том саду и умерла как-то под вечер. Папа нашёл её под сливой, словно она присела, чтобы чуть передохнуть, и голову к стволу сливовому прислонила.
Папа мой всю жизнь был маминой тенью, ещё со школы, где все десять лет они учились вместе, а потом вместе и институт выбирали такой, чтобы вместе же и работать. Выбрали. И стали геологами. Оба. Так и проработали 43 года рядом.
Когда маму похоронили, ко мне переезжать папа не захотел. Только и сказал:
- Кто же будет за садом ухаживать? Маме это не понравится…
Он тоже в саду навсегда остался. Только весной, когда сливы все в цвету стояли. Так цвели, что веток и листьев на них видно не было. Деревья вскидывали к небу руки-ветви, покрытые белыми нарукавниками, будто провожали моих папу и маму туда, к их родителям.
Сейчас здесь за «садовницу» – моя Лёля. Иногда, когда сижу на крыльце в дедовой кепке, курю и вижу её сквозь деревья, то вспоминаю бабушку. Они с Лёлей даже похожи с годами стали. И маму свою вспоминаю и благодарю за то, что Лёлю она очень любила и всегда принимала её сторону в наших с нею нечастых и недолгих размолвках…
Да что-то сдавать в последнее время стала моя «садовница». С ногами проблемы и сердце часто неожиданно трепетать стало. Но ничего! Вот закончится эта тёмная и длинная зима, сразу же поедем в Наш Сад. Там, уверен, ей сразу лучше станет…
|