А вода в реке была мутная всегда…
Ранней весной, когда сходили снега и кололись на реке льдины,- мутная была. И осенью поздней, когда листья отпАдали в воду,- тоже мутная. И даже зимой, когда всё льдом покрывалось, если заглянуть сквозь мутный же лёд,- тоже мутная. А всё потому, что глина кругом, берега такие склизкие, рыжие. Вот глина воду и мутила.
Варька, когда ещё ребёнком купалась в реке, а потом голышом бежала домой, то мать всё время её ругала. Пока добежит – обсохнет, и волосы на голове аж дыбом стоят, а потом их ничем не промоешь, даже дождевой водой. И с хозяйственным мылом. А всё – глина. Потому и река звалась Глинихой. И люди всегда жили по её берегам. И были такими же, как берега речные, мягкими и податливыми и бесхарактерными какими-то.
Варьку хоть взять, к примеру. Она даже какая-то покорная была. Когда ребёнком ещё рвалась за ворота, чтобы с другими ребятами на речку сбегать, мать только прицикнет, и Варька хватается за веник и двор метёт или половики на крыльце выхлопывает. Или даже попки цыплятам чистит от помёта, чтобы они, не дай бог, не перемёрли все от запора.
Отца у Варьки никогда не было. Мать прижила её от геолога из экспедиции, которая здесь какие-то бокситы искала. Не нашли, уехали, а через положенный срок Варька и родилась – такое вот бесполезное ископаемое.
Била мать Варьку чуть не со дня рождения. Жестоким боем била. За всё: за то, что чашку разбила, за то, что суп пролила, за то, что чуть пожара в избе не наделала однажды, когда печку задумала вздуть к материному приходу. Да и за то, чтобы не была такой же забубённо несчастной, как мать её горемычная. Варька на неё не сердилась за это. А просто посидит где-нибудь в уголочке после очередной трёпки, поплачет потихонечку. А потом высморкается в подол, сама к матери подойдёт сзади, по плечу её погладит, поцелует туда же и скажет:
- Не сердись на меня, мама… Я не буду больше так делать никогда…
Как маленькая прям, честное слово. Так и винилась всё время, даже когда уже девкой на выданье стала. Только – какое там выданье! За кого? Мужики, что поприличнее, так те все в городе. А в селе у них остались только старые да забубённые. Вот хоть Матвейка, который с Варькой ещё в школе учился, сидел с нею за одной партой и всякий раз Варьке долдонил, перед тем, как ей к доске идти:
- Варьк, Варька! Хорошо урок знаешь? Может, подсказать?..
Какое там – подсказать! Матвейку самого к доске никогда не вызывали, потому что он ведь до девятого класса так таблицу умножения на «шесть» не выучил и алфавит наизусть не знал. А пить начал, ещё когда в школе учился. Два раза даже на уроки пьяным приходил. А Варька его прятала, а потом огородами домой отводила, чтоб не видел никто. А дома от отца его прятала, чтобы не увидал и не начал бить Матвейку, как всегда делал, когда напивался. А напивался дядя Серёга, Матвейкин отец, всегда, каждый день. Потому что у него «тоже нервы, а после Глашенькиной смерти вообще ни к чёрту стали»! Мать Матвейкина умерла, когда сына рожала. Дядь Серёга один Матвейку-то и вырастил. Даже не женился ни разу после этого, хоть и подкатывался несколько раз к Варькиной матери. Да и кто за него, пьяницу проклятого, и пошёл бы! Нет мужика, но и Серёга не мужик.
А Варьке Матвейку с отцом всегда жалко было. Она иногда, тоже украдкой, чтоб не видел никто, приходила к ним и полы мыла, а потом на крыльце половики им вытряхивала. И даже щи потом варила. Когда за столом все втроём хлебали, дядь Серёга корявой рукой гладил её по голове и говорил то ли Матвейке, то ли Варьке, то ли себе самому:
- Баба – она насекомое полезное. Пусь живёт на здоровье. Она мущинской жизни не помеха…
Когда Варьке было уже почти восемнадцать, она в первый раз самогону на дядь Серёгином дне рождения выпила. Не пила бы, так ведь он пристал, прямо впился в неё, как клещ в собачье ухо: пей да пей, пей или дорогу в наш дом забудь. Вот и попробовала. Хлебнула. А он – свекольный. Первач. Сразу же поплыло всё перед глазами, и дурнота накрыла, как мутная волна в речке Глинихе, когда она в детстве тонула однажды. Дядь Серёга тогда её и вытащил, потому что рыбачил на берегу. Как и тогда, когда чуть не утопла, себя Варька не помнила. Не помнила, как в сарае оказалась – Матвейка или сам дядь Серёга её туда отвёл. И дальше что было, тоже не помнит. Но вот чувство стыда от чего-то нехорошего осталось у неё после того. И долго потом уже, через много дней после случившегося, замечала, как отец с сыном за спиной у неё переглядываются и гаденько так, противно улыбаются.
А потом Варьке всё хуже и хуже. Тошнота, иногда даже рвота. И низ живота временами прихватывало. Мать заметила. Всё поняла…
… И била Варьку тогда уже несколько дней кряду. Таскала по полу за волосы, ногами пинала. И ругала страшными, грязными, непотребными словами. Варька поняла тогда, что виновата. Сильно. И нет ей прощения. Ни перед матерью, ни перед господом Богом, Творцом Нашим Небесным. Но матери про Матвейку и дядь Серёгу не сказала, как та не допытывалась, «от кого стерва понесла».
Когда уж совсем невмоготу побои материны стали, пошла на берег Глинихи. Долго сидела, сложив руки на коленках и глядя в мутные её воды. А потом только и сказала:
- Не сердись на меня, мама. Я больше так не буду делать никогда… И ты, Матвейка, прости. И ты, дядь Серёга, тоже…
Неумело так перекрестилась. И сиганула в Глиниху, прямо с крутого скользкого обрыва…
|