Когда-то… давно… очень давно, она играла на скрипке. И сидела в оркестровой яме театра в длинном тёмном платье на узких бретельках. И смотрела в партитуру и на дирижёра одновременно, всегда готовая подчиниться едва заметному для непосвящённых мановению его магической палочки. Первой скрипкой, конечно, никогда не была, но её верхним си бемоль многие в оркестре восхищались. А когда вечером после спектакля она шла домой по такому знакомому для неё городу, то чувствовала себя безмерно счастливой.
Приходила домой, заваривала себе крепкий душистый чай из пачки со слоном, наливала его в большую фарфоровую чашку с маками, оставшуюся ещё от бабушки, и садилась на широкий подоконник. Отхлёбывала чай и смотрела в окно. И думала в этот момент, что жаль вот, что её сейчас никто не видит, такую, сидящую с ногами на подоконнике. Наверняка бы влюбился тот кто-то, кто бы её увидел сейчас. А если бы он узнал, что в придачу к тонкой талии, длинным пальцам и красивой шее её ещё и Марина зовут, то – точно бы не устоял. Схватил бы её на руки и бегом побежал, бережно прижимая к груди, к ближайшему загсу.
Но мужчины в её жизни случались крайне редко. И всего трое. И все какие-то такие, которые, ну, уж точно, не подхватят на руки. Почему? Потому что выглядели весьма субтильно и физически бы не смогли этого сделать.
Игорёк был философом. По образованию, которое получил в столичном университете, и по отношению к жизни. Если бы кто-то (сам он на такое крупное движение был не способен) основал школу философов-истериков, то Игорь был бы там самым прилежным учеником. Истериковал он по любому поводу: потому что для Марины её музыка была важнее их отношений. Потому что она совершенно не интересовалась тем, о чём он говорит и пишет. Потому что утром она, уходя на работу, его не разбудила и позавтракала одна. Марине жаль его было, потому что родителей не стало у него слишком рано: сгорели при пожаре на даче у друзей, а Игорька оставили с тёткой. Вот эта двоюродная бабка его и воспитывала. А главным инструментом воспитания у неё была фраза «Я же, кажется, уже сказала» и холодно приподнятая бровь при этом. Именно из-за этих фразы и брови Игорёк унёс во двор Мурзилку, котёнка, который увязался за ним на улице, да там и оставил. Из-за них же он перестал заниматься в секции велоспорта, куда пришёл с ребятами из класса, а на следующий год перешёл в школу с углублённым изучением истории и обществознания. И задолго до того, как понял, нужно ли ему это, стал готовиться к поступлению на философский факультет университета. И поступил. И окончил. И даже печатался, иногда, в двух философских журналах. А потом бабка-тётка (ну, та, которая с фразой и бровью) умерла. И оказалось, что Игорёше жить негде, потому что старуха завещала свою квартиру, после смерти, какой-то секте. И сектанты церемониться не стали – вытряхнули Игоря из квартиры через неделю после бабкиной кончины. Он вышел в подъезд и сел, опершись спиной о стену, на лестничной площадке между этажами, держа в руках два полиэтиленовых пакета с имуществом. Тут Марина его и нашла. И привела к себе. И чаем поила из бабушкиной кружки (ну, той, которая с маками), а он ей всё и рассказал. И задержался у Марины сначала далеко за полночь, а потом и на два года.
У них даже должен был родиться ребёнок. Но Марина понимала, что матерью она будет плохой, а уж отец из Игоря – распоследний из никудышных. Потому она ему ничего не сказала даже, а просто сходила в больницу и забыла обо всём.
Однажды она задержалась после спектакля, а когда пришла домой, то первое, что увидела, – это кружка с маками, под которую была подложена записка, написанная его мелким мышиным почерком: «Спасибо за всё. Ненавижу тебя». Она прочла. Помыла чашку. Выбросила записку в мусорное ведро. И об этом тоже забыла.
Два, почти, года жизни, похожей на нудный и однообразный сон.
И ещё почти год, после того как их валторнист Всеволод, взявшийся однажды проводить её домой, остался ночевать. После этой ночи они по-прежнему продолжали работать в одном оркестре и даже здоровались. Но провожать Марину Сева больше не пытался.
А потом появился Володя. У Марины даже сжалось сердце, когда на банкете после концерта в Ялте он подошёл к ней и сказал, что хотел бы с нею выпить шампанского. Он был худой, почти на полголовы ниже Марины. Но – вот что-то было в нём, было. Марина точно помнила. А потом они ещё пили. И уже на брудершафт. Затем он поднялся к ней в номер. Одним словом, с гастролей они улетели уже вместе.
Через полгода, пристроившись в какой-то строительный, кажется, бизнес, Володя исчез. Этот не оставил даже записки.
Через год после его ухода, зимой, возвращаясь после спектакля, Марина поскользнулась, упала прямо на правую руку и сломала её в запястье. Почти год в больнице и несколько операций были весьма успешны: внешне ничего заметно не было. Но играть, тем более в оркестре театра, Марина уже не могла.
Возвращаться, как оказалось, ей тоже было некуда, потому что Володя успел продать её квартиру и снова исчезнуть, опять без записки. Всё дело в том, что свой экспресс-брак они успели зарегистрировать и прописать Володю на законной Марининой жилплощади.
Вернувшись из больницы, она постояла у запертых дверей своей квартиры, в которой уже жили посторонние люди, и пошла во двор. Теперь, получается, посторонней была она. Посидела на лавочке на детской площадке, а потом встала и направилась на пустырь за гаражами. Там бомжи жили.
Приняли они её спокойно. Почти равнодушно. Просто кто-то подвинулся возле костра, давая ей место рядом. Спрашивать ни о чём не стали. Так она и стала Мочалкой – женщиной без возраста, с опухшим лицом и грязными всегда руками.
А сегодня вечером к ним пришёл Серёжа. Просто вошёл в лачугу, где несколько бывших людей хоронились от непогоды. У костра привычно подвинулись, и он присел к огню рядом с Мочалкой. Она отлила ему в пустую кружку с оббитой эмалью и без ручки из своей и, даже не повернувшись, протянула. Вот тут он и сказал, что зовут его Сергей.
- Какая разница,- подумала тогда Мочалка.- Кому здесь это нужно?..
Компания уже была навеселе, и никто ни на кого внимания не обращал.
- А хочешь, я тебе сыграю? Я когда-то был скрипачом,- сказал Сергей ей в самое ухо.
Когда они выходили из шалаша, сооружённого из всякого хлама, он продолжил:
- Тебя как зовут?
- Мочалк… Марина, – хотела я сказать…
… И тогда Сергей влез на крышу гаража, где в футляре лежала его скрипка. Осторожно достал её. В полный рост распрямился. И грянула музыка. И полетела ввысь, к давно уже спавшему небу …
|