Красивая пара

    Начальник политического отдела одного из подмосковных гарнизонов майор Виталий Иванович Буров возвращался домой из Москвы и вдруг на Казанском вокзале его остановили звуки гармони и красивый мужской баритон.
    Старенькая гармонь пела, куда-то звала, а бархатный голос густой и сильный выводил слова новой полюбившейся народу песни: «Эх, дороги… Пыль да туман…» Голос певца и гармони переплетались, возносили ввысь, куда-то звали, мучали и ласкали душу. Война ещё жила в душах людей, не забылась, год прошёл, раны ещё не зарубцевались. Буров подошёл поближе, встал в круг слушателей.

    Вьется пыль под сапогами —
    степями,
    полями, -
    А кругом бушует пламя
    Да пули свистят.
 
    Впрочем, сапог у певца не было и ног тоже, обе ноги ампутированы чуть ниже колен. Он сидел на тележке, сколоченной из досок и подшипники заменяли колёса. Перед калекой лежала кепка, куда слушатели бросали мелочь. Сам он одет в гимнастёрку, поверх неё старый пиджак. Глаза у инвалида войны голубые, а волосы льняные, плечи широкие, на вид ему двадцать пять лет. Будь у певца ноги, он был бы красивым и высоким парнем.
    Песня кончилась, народ стал расходиться, певец занялся подсчётом милостыни.
    Буров, присел перед певцом на корточки.
    - Ну, и куда ты её? – Виталий Иванович имел в виду мелочь в кепке.
    - Пропью. Куда её ещё? – ответил парень. – На водку и хлебушек хватит.
    - Нищенствовать не стыдно?
    - Поначалу стыдно было, потом привык. Я тракторист, дядя. А без ног – какой из меня тракторист? И, невесте без ног я не нужен, а родных беспокоить не стал: зачем им со мной мучится?
    - Может быть, зря?
    - Калека никому не нужен, дядя.
    Гармонист застегнул гармонь, левая пола пиджака приоткрылась.
    - Ого! – вырвалось у Бурова.
    На красно-белой колодке красовался орден «Красного знамени», а за ним внушительный ряд медалей.
    - Воевал, - просто пояснил парень.
    - Где?
    - В пехоте и в партизанах пришлось.
    - В плену находился?
    - Нет. В окружение попали под Барановичами, в Белоруссии, вырвались, создали партизанский отряд. Потом воевал в регулярных частях. На Зееловских высотах тяжело ранило в ноги.
    - Как зовут?
    - Ну, Вовка Агеев. А тебе зачем, дядя?
    - Я старше вас по возрасту и званию, - строго сказал Буров и приказал: - Доложить по всей форме.
    - Старший лейтенант Владимир Игнатьевич Агеев.
    - Вот это другое дело, - одобрил Буров. - А то – Вовка… Слушай, старший лейтенант, мне в гарнизоне требуется комендант офицерского общежития и заведующий клубом. Документы имеются?
    - Так точно. А клубом-то как заведовать?
    - Разберёшься. Хор организуешь, сам петь будешь. Голос у тебя красивый и играешь на гармони здо́рово. Комната в общежитии будет, зарплата. Ну? Согласен?
    - Согласен.
    Парень явно растерялся от такого неожиданного предложения.
    - Но пить придётся бросить, не люблю, знаешь…
    Так Вовка Агеев оказался в подмосковном гарнизоне. Комендантом он оказался суровым. Детские игры офицеров, где они скакали по коридору общежития на стульях, как на лошадях и размахивали табельным оружием, прекратились. Офицеры увлеклись созданием ансамбля песни и пляски, а пока он создавался, отдувался за всех Агеев. На Вовкины соло-концерты набивался полный зал в клубе. Вовка играл всё: и эстрадные песни, и арии из опер и оперетт, но больше всего любил народные песни.
    - Откуда ты всё это знаешь, Володь? – спрашивали у него.
    - Семья у меня дюже певучая. И отец, и мать много песен знали. Да и я, если услышу песню по радио или ещё где, то сразу запоминаю и подобрать на гармошке смогу.
    - Ты с этой гармонью всю войну прошёл?
    - Нет, моя дома. Эту мне главврач подарил, когда выписывался из госпиталя. Шофёра какого-то гармонь. Когда его машина загорелась, он бросился не себя спасать, а в первую очередь гармонь. Гармонь спас, а себя вот нет, умер в госпитале от ран и гармонь осиротела.
    Тёплым июньским вечером Владимир сидел на скамейке у клуба со сторожем, дымили самосадом, говорили за жизнь. Из пятиэтажного серого дома, что напротив клуба, вышли и сели на лавочку две седые женщины.
    - Кто это? – спросил Владимир. – Я их раньше не видел.
    - Понятное дело, ты тут и месяца не живёшь. Это мать с дочерью. Яков Моисеевич всю войну переводчиком прошёл, а сейчас немецкий язык в школе преподаёт и математику с геометрией. Он муж Цицилии Абрамовны и отец Сары. А Цицилия Абрамовна младшие классы в школе ведёт. А у Сары мужа и сына немцы сожгли где-то в Белоруссии, с тех пор она молчит, как немая и поседела вся. Врачи говорят – шок какой-то.
    Володя покивал головой и, глядя на мать с дочерью, затянул песню, гармони у него не было, но песня и без сопровождения красиво звучала.

      Не для меня придёт вясна,
      Не для меня Дон разольётся.

    Голос певца завораживал, Сара на лавочке у дома напряглась, как будто чего-то вспомнила, потом встала и разъярённой фурией кинулась к Агееву.
    - Ты, солдат, ты! – кричала она, - зачем ты спас меня? Лучше бы я умерла тогда со своим мальчиком.
    Сара упала в пыль перед солдатом и стала бить его кулачками по коленкам, а Володя пел, не обращая внимания на вопли женщины. Цициля кинулась за дочерью, подняла её, стала гладить по голове.
    - Сарочка, доченька, - причитала она.
    Сторож побежал за врачами, благо, что в гарнизоне всё близко.
    Сару увели, Агеев остался один. Он какое-то время грустно сидел на скамейке, потом ловко спрыгнул с неё на свою тележку и покатил в клуб. Вскоре оттуда послышались печальные звуки гармони. Оборвал их приход Цицилии Абрамовны.
    - Спасибо тебе, солдат, и дочку мою прости. Тогда ты ей не дал погибнуть, а сейчас врачи говорят, что она скоро отойдёт от шока. А то ведь с тех самых пор как Илюшу немцы сожги, молчит. Ты помнишь тот день, Володя?
    - Помню, тётя Циля, помню.

                ***
    Летом 1942 года Владимир Агеев возвращался со своей группой с задания через одну небольшую деревню, которая служила перевалочным пунктом партизанам. Деревушка находилась далеко от главных дорог и крупных населённых пунктов и в неё стекалось со всех окрестностей еврейское население, бежавшее от чисток, устраиваемых немцами с самого начала оккупации. Но вот еврейские чистки докатились и до этих мест.
    Только группа Агеева вошла в деревню, как в неё въехали каратели.
    Нацисты и полицаи сгоняли в сарай всех более или менее похожих на евреев, не обращая внимание на пол и возраст, гнали стариков, женщин, детей.
    Сара была проводником группы партизан Агеева, они укрылись от карателей через дом от дома Сара, и она слышала, как кричит её трёхлетний сын и рванулась к нему, но Владимир удержал её.
    - В подпол, Володя, в подпол, - скомандовала баба Маня, - не дай Бог каратели услышат.
    - Я остаюсь здесь, - сказал своим бойцам Агеев, - а вы за нашими. Может, успеем спасти.
      Каратели подпёрли двери сарая бревнами и подожгли его из огнемётов. Внутри обречённые люди дико закричали. Пламя завыло, раздуваемое ветром.
      Сара билась в руках Владимира, пыталась вырваться, он зажимал ей рот рукой, а ей казалось, что из пламени её зовёт сыночек: «Мама! Мама!» К утру она перестала биться, успокоилась и когда ушли каратели и баба Маня открыла подпол, карие глаза Сары были абсолютно пустые, она не понимала ни где она, ни что с ней. Мать её, тётя Циля, оказалась жива, её тоже успели спрятать, но Сара не узнавала никого. В том сарае сгорели сын Сары, её свекровь и свёкр.
    Партизаны не успели прийти на помощь, каратели ушли раньше.  Агеев курил на крыльце бабы Мани. Тётя Циля успокаивала дочь, а Сара как каменная.
    - В отряд её надо, - сказал Володя, - здесь опасно. И тебе, тётя Циля.
    Цицилия покачала головой, отрицая предложение.
    - Володь, ну какой отряд? – вздохнула баба Маня. - Посмотри на неё. Не в себе она. Вишь, когда сюда, до деревни добирались, Сарочки муж погиб, а через год, вишь, сын. Идите, догоняйте этих гадов, поквитайтесь.
    - Поквитаемся, - пообещал Агеев и немного мрачно запел в пол голоса, видно душа требовала:
   
    Не для меня придёт вясна
    Не для меня Дон разольётся…

    - Володя, накличешь ты беду на себя этой песней.
    - Да ну, баб Мань, какая беда, это просто песня. Вот привязалась, второй день пою.
    И он запел дальше. Сара вздрогнула от этой песни, посмотрела на певца, захотела разрыдаться и не смогла.
    Агеев поспешил догнать отряд. Партизаны пошли через лес, наперерез карателям.

                    ***
    Через две недели Сара нашла Владимира на той же скамейке у клуба. Села рядом.
    - Ты прости меня, Володь. Накричала… Спас ты меня тогда, но жить не хочется.
    - Да оно понятно, да только жить надо. Дети у тебя ещё будут.
    - Кому я нужна, вся седая, морщины, а мне ведь двадцать пять лет всего. Сколько мужчин полегло, а девки и моложе меня имеются.
    - Волосы у тебя были красивые, иссиня-чёрные, как в романах пишут. Волосы и покрасить можно, а вот ноги у меня никогда не вырастут. Как вы сюда попали из Белоруссии?
      - Не знаю. Я с того дня ничего не помню.
      - А догнали мы тогда тех карателей, не один не ушёл. Полицаи сдались сразу, просили не убивать, в ногах валялись, плакали, себя жалели. Детей, баб да стариков заживо сжигать не жалко, а тут: «Пожалейте». Тьпфу. Убивать противно было.
    - Как же ты ноги потерял, Володя?
    - Да… Обидно, что и ранение-то, ну, не пустяковое, но и не очень-то и тяжёлое, средней тяжести. У нас в отряде доктор был старенький, ещё царя помнил, так вот, он утверждал, что раны должны на воздухе быть, от этого они лучше заживают. И правда, в отряде гангрены не наблюдалось. А в военном госпитале мне повязки накладывали с мазью Вишневского. До чего же она пахнет противно. Я думаю, что из-за этой мази раны загноились, гангрена, ампутация.
      Сара прошептала что-то жалостливое на своём языке и горячо обняла солдата.
    Владимира и Сару с тех пор стали часто видеть вместе: то они на лавочке сидели у клуба, то вместе гуляли по улице. «Какая красивая пара», - говорили в гарнизоне и не замечали, что рядом с седой двадцатипятилетней вдовой катит тележку безногий калека. Людям казалось, что идёт молодая женщина, а из-под косынки у неё выбиваются иссиня-чёрные волосы, а рядом с ней высокий широкоплечий парень на своих ногах.
  На смотр художественной самодеятельности в гарнизон прибыл из Москвы генерал-лейтенант Чернышов Василий Иванович. Концерт ему очень понравился. После концерта Чернышов, командир гарнизона и Буров решили распить бутылочку коньяка в кабинете командира гарнизона.
    - Хор – это вы здо́рово придумали, - сказал генерал-лейтенант, закусывая коньяк лимоном с сахаром. – Надо будет распространить ваш опыт. Очень много калек после войны. Нищенствуют. Это не есть хорошо. Наверху есть мнение, определить всех инвалидов войны, что побираются на улицах в госпитали санаторного типа. Тяжело, сложно, но надо. Страна в развалинах, помещения под это ещё найти надо и обустроить. Но, зато, там будет уход, трёхразовое питание, работать обучим, кого можно.
    - Это на какую же работу их обучат без рук без ног?
    - Без рук сложнее чему-то обучить, а без ног проще. Сапожником, например. Будет в будке сидеть, ботинки гражданам чистить, обувь их чинить. В будке