Пасха - 21

Каждый год, празднуя великую Пасху, вспоминаю рассказ своего деда Петра. О давнем тревожном смертельном 1921 годе.
Надо сказать, что воевать деду, уроженцу казачьей станицы Березовской, пришлось с допризывного, так сказать, возраста. Исполнилось Петру семнадцать лет, и вихрь гражданской русской войны закрутил его в смертоносном жутком полымени.
Кто такие белые, кто такие красные, Петро совсем не разбирался. Но, рождённый в бедной казачьей семье, пошёл в красную дивизию Миронова. Пошёл, потому что дружок Колька туда направился.
- Первый месяц воевал босиком! - рассказывал дед Петро. - Босиком. Хотя командир давал мне ботинки. Но были они сняты с убитого. Не мог я носить такую обувку! Выбросил!
Ну а питались конармейцы, как говорится, чем Бог послал. Вернее, что подадут на стол сердобольные хозяева, где кавалеристы останавливались на постой.
Вихрь гражданской войны бросал моего деда то в одну степь, то в другую. А весной 1921 года забросил на украинские просторы, где хозяйничал знаменитый Батька Махно.
- В ночь под Пасху остановились мы в большом украинском селе, - рассказывал дед Петро, - чтоб коням передыху дать. И себя трошки подправить. То бишь наесться вдоволь. Ведь снабжение армии было совсем никудышное. А местные сами с голоду пухли. Голод!
Как тут наешься? Чем наешься?
Невыполнимая задача!
Но подходят ко мне товарищи мои, гутарят:
- Петро! Ты ж грамотный. Целых три церковно-приходских класса закончил!
- И чё? - не понимаю я.
- Как чё? Церковные книги читать могёшь!
- И чё?
- Как чё? Пасха завтря!
- И чё?
- Иди в церкву. На Всенощную. Читай Евангелие! Некому читать, всех война сдула. Глядишь, народ и подкинет жратвы за доброе дело!
А что, правда! Мы молодые все, здоровущие. И страшно голодные. Такие голодные, что в кишках режет.
Командир взвода послухал меня и согласился:
- Добре! Но ежли тревога - пулей сюды!
И вот стою я, доблестный красный кавалерист, в церкви за аналоем. На боку - шашка, за плечом - карабин.
Читаю Евангелие.
А храм божий заполнен под завязку.
Народ слушает и молится.
И время от времени какая-нибудь добрая украинская жинка подходит и тихонько суёт в карманы моей шинели яичко.
А карманы у шинели особые, огромаднейшие, бездонные, специально пришпандоренные дружками.
Я ж читаю и думаю:
"Кладите тётеньки, кладите. Карманы у меня глубокие, весь взвод накормлю!"
Дело моё чтецовое шло заполночь, когда бездонные мои карманы наполнились доверху. А сердобольные жинки всё подходят и подходят. И пихают святые яички мне за пазуху.
И вдруг  снаружи - резкий звук походной трубы:
- Та-та-та! Та-та-та!
Тревога!
Перепрыгивая через коленопреклонённых селян, я бросился к выходу. Забыл о святом Евангелии, о щедрых дарах.
С ходу взлетел на своего боевого коня. И - на площадь, где построился полк.
Командир орёт во всё своё кавалерийское горло:
- Братцы мои, красные казаки! Вблизях нашего славного полка проявился подлый гад Махно! Покажем ему, дорогие мои красные орлы, кузькину мать!
И сразу, без передыху, орёт:
- Повзводно, вперёд! Рысью! А-а-рш!
И загрохотала под копытами земля, и понеслись мы в глухую чёрную украинскую ночь.
Летели мы долго. Только к утру настигли банду.
Схватка была короткой, но жестокой. Порубали всех, кто не успел сховаться в степных балках.
Таперича можно и передохнуть.
Остановили мы разгорячённых коней, спешились.
Дружки-товарищи подбегают ко мне:
- Петро! Жрать давай!
Запустил я руку в бездонный карман, да вытащил желтоватую кашу, перемешанную с помятой яичной скорлупой...