Опять на улице потеплело, и снега проседают. Совсем прижались к земле, хоть за окном и всего лишь февраль, а значит, - середина зимы только, когда впереди ещё и настоящие морозы, и снегопады, наверняка, и тёмные зимние утра, когда от одной мысли, что на улицу выходить придётся, кидает в дрожь.
Хотя Ольге-то Михайловне какая разница, весна за окном или лето. Она никуда не торопится, сидит себе тихо в своей коммунальной комнате и живёт своей маленькой, давно уже никому не интересной жизнью.
Утром она старается встать как можно позднее, чтобы не принимать участия в очереди в туалет и в ванную комнату, потому что почти все её соседи на работу собираются и суетятся, привычно поругиваясь в коридоре.
Когда шум хождений и пробегов за дверью стихает, а это бывает часам к девяти, встаёт и Ольга Михайловна. Встаёт, достаёт из-за шкафа свой «гигиенический кружок» - так она называет сидение для унитаза – и отправляется в туалет. Так в квартире у них заведено, что каждая из восьми комнат имеет своё сиденье, хранит его у себя в комнате, и по нужде ходят люди, неся его под мышкой. Если кто-то желает ещё большего комфорта во время пребывания в том «богоугодном заведении», то в кармане несёт ещё и электрическую лампочку. Ольга Михайловна не носит, потому как тяжело ей самой ту лампочку вкрутить, а потом выкрутить. И производит все процедуры «наизусть», в полной и даже кромешной тьме. Да и трудно ей всё это нести, ведь с собою ещё и туалетная бумага.
Затем она отправляется в ванную комнату. Здесь есть у неё своя малюсенькая полочка, сразу справа от входной двери. Ольга Михайловна почти кокетливо прикрывает её салфеточкой, под которой покоятся паста, зубная щётка и маленький брусочек душистого мыла. Во время водных процедур всё это она держит на салфетке в руках, не то стесняясь, не то брезгуя положить на серо-жёлтый умывальник, темнеющий к сливному отверстию всё сильнее и сильнее и становящийся почти чёрным возле жерла.
Собственно ванной, этим когда-то эмалированным корытом, она не пользуется уже давно, несколько лет, по крайней мере, ибо оно мерзостно настолько, что войти в него кажется просто страшным. Когда же нужно помыться, она доставляет из кладовой в свою комнату большой таз с милыми розочками, а тёплую воду приносит в большом кувшине с такими же цветами и ставит его рядом. Мочалка и мыло лежат на полотенце на поставленном рядом стуле. Это называется у неё «баней».
Бельё для неё стирает соседка Лина из второй от входа комнаты. За каждую выстиранную партию Ольга Михайловна платит ей отдельно. Лина шумна, часто груба, но человек она сердечный, а потому, когда затевает стирку собственного имущества, бухает в дверь Ольги Михайловны своим почти мужским кулаком и кричит:
- Михална! Интеллигентка грёбаная!! Давай свои гнидники, помою уж заодно со своими тряпками…
Ольга Михайловна почему-то её трепещет и всегда чуть робеет, когда с нею разговаривает:
- Благодарю вас, Линочка, дитя моё, - отвечает она соседке, выходя из своей комнаты, хотя «дитя» лет на пять моложе самой Ольги Михайловны. – Но у меня скопилось ещё не достаточное количество белья, чтобы я смела вас беспокоить…
Лина несколько туповато выслушивает эту тираду своей «чокнутой» соседки и ответствует:
- Ты кого говоришь, старуха? Тащи давай, а то потом только из-за твоих кукольных одёжек я снова стирку затевать не буду.
И Ольга Михайловна покорно смиряется, скрывается за дверями и через мгновение приносит (обязательно в полиэтиленовом пакете!) Лине затребованные той вещи.
Лина уже в ванной комнате, она, не оборачиваясь, бурчит:
- Денег за это не возьму. Просто как-нибудь посидишь со мной вечерком…
Ольга Михайловна робко ретируется, а Лина во след ей кричит:
- Да чтоб пироги, что я напеку, жрала! И про диету – ни слова!!.
Это «как-нибудь» наступает дня через два.
Лина с утра начинает петь на всю квартиру. Поёт везде: у себя в комнате, на кухне и даже в туалете, где она ещё и курит, занимая его бесконечно надолго к всеобщему неудовольствию прочих жильцов. Когда кто-нибудь из наиболее нетерпеливых начнёт стучать кулаком в двери туалета и кричать:
- Тёть Лин! Да сколько же можно-то места общего пользования ангажировать!!! – (все в квартире и во дворе, кроме Ольги Михайловны, зовут её «тёть Лина»).
Она зычно отвечает:
- Потерпишь, поди не обоср…, пока я докуриваю!
И человек у дверей понимает, что действительно потерпит, что обоср…, то есть, обгадиться он может в том случае, если, вдруг, прогневает тётю Лину.
Ну, так вот.
Лина с утра поёт, затевает пироги на кухне. И все в квартире знают, что это значит. А значит это то, что Гришка, сынок тётин Лини непутёвый, с утра уже к мамаше своей рОдной приходил и денег у неё в очередной раз занял. По другим поводам он к ней не заявляется и не звонит даже. Но она чувствует всю жизнь перед ним свою вину за то, что не дала ему счастливого и сытого детства и даже отцом не обеспечила, а родила «для себя», что называется.
Гришка нигде толком не работает, но Лина никому об этом не говорит, хоть все и знают, а если кто-то ещё не в курсе, то она сообщает ему, под большим секретом, что сын её Гришенька «трудится в одном очень секретном институте по борьбе с Америкой и её происками». Тётя Лина поджимает загадочно, как ей, наверное, самой кажется, губы и чуть закатывает глаза при этом. После такой многозначительности расспрашивать её уже не пытаются.
Пока пироги подходят, тётя Лина затевает уборку у себя в комнате. Она двигает мебель, гремя на всю квартиру, гудит пылесосом, шлёпает по полу мокрой тряпкой. Потом идёт на кухню и создаёт кулинарный шедевр. Знаменитые тёти Линины пироги все в квартире, и не только, отведали уже по несколько раз. Они всегда одинаковые: белые, пышные, душистые. И всегда с разными, но одинаковыми начинками: с морковкой, с рисом-яйцом и с картошкой. И циклопически огромные. После того как пироги созданы и накрыты чистыми тряпочками, тётя Лина идёт мыться. В ванной рокочет вода и голос тёти Лины, потому что она продолжает петь. Потом дверь хлопает, и пение неожиданно смолкает. Это значит, что тётя Лина пошла в магазин «за беленькой и за печёночной колбасой».
Ольга Михайловна знает, что надо собираться. В гости к Лине собираться. Потому что примерно через полчаса она придёт, а ещё через десять минут станет стучать в двери к Ольге Михайловне, сообщая:
- Михална! Интеллигентка чёртова!! Готова? А то уже и пироги зачерствели и водка прокисла!!!
После этой, как ей кажется, удачной «остроты», которую она повторяет вот уже много лет, тётя Лина начинает хохотать и хохочет до тех пор, пока Ольга Михайловна не возникнет на пороге своей комнаты.
Одета она в своё уже много лет новое шифоновое платье, к которому периодически пришивает воротничок, связанный собственноручно крючком. И ещё Ольга Михайловна брызгает себя духами «Кармен», которыми много лет назад её задаривали по любому поводу в Институте Человека, где она долгие годы трудилась секретарём-машинисткой.
Лина внешний вид и запах, источаемый Ольгой Михайловной, одобряет, но довольно специфично:
- Говорю же: интеллигентка хренова – ни слова, ни шага в простоте!..
И отправляется в свою комнату к накрытому уже столу, уверенная, что соседка следует за нею.
В этот раз всё было как обычно, за исключением водки. Спиртного не было вообще, что, признаться, несколько удивило Ольгу Михайловну.
Когда уселись и по три гигантских куска Лининых пирогов легли на тарелку гостьи и хозяйки, она заговорила:
- Я чё, Михална, позвала-то тебя. Ты меня только не перебивай и не успокаивай, я и так спокойная сейчас уже. Короче, была я в больнице: живот уже полгода внизу болит. Особенно ночами. Веришь, нет – хоть на стенку лезь. Взяли они анализы, два доктора смотрели. Потом, через две недели, сами к себе вызвали и сказали, чтобы я дела свои в порядок приводила, потому что рак у меня и уже не операбельный…
Увидела, что Ольга Михайловна хочет что-то сказать, категорически вытянула вперёд руку, ладонью к соседке, и продолжила:
- Говорю же: молчи и слушай. Со стиркой для тебя я с Зиной с верхнего этажа договорилась. Знаешь её? Вооот… Она сама к тебе за бельём приходить будет. И ещё я ей сказала, чтобы она с оплатой не наглела. Брать будет столько же, сколько ты мне платила… А теперь – главное…
Шумно встала, подошла к своему старому буфету и достала оттуда большую пачку конвертов, вернулась с ними к столу и продолжила:
- А это для Гришеньки, сыночка. Сразу всё отдать ему не могу – прогусарит в два счёта. Оставляю тебе, потому что тебе верю. Я на каждом конверте надписала месяц и год. Конвертов шестьдесят. Это, значит, на пять лет. В каждом конверте деньги, ровно столько, сколько я ему каждый месяц давала. И записка в каждом. Меня не будет уже, а он ещё пять лет вроде как весточку от меня получать будет, ну, и помощь, само собою… Верю, что предупреждать тебя, чтобы не читала, не нужно. Ты ж – настоящая интеллигентка, а у вас чужих писем не читают. Потому что знают такие люди как ты: подлость это, письма от матери к сыну читать, даже если мать уже умерла. Гриша каждый месяц второго числа приходить будет…
|