Дядя Сеня-велосипед

  Он знал, как его за глаза зовут: дядя Сеня-велосипед. Сколько себя помнил, чинил велосипеды. Теперь, на пенсии, ему больше и заняться-то нечем. Так и ходит вокруг родной девятиэтажки кругами по всем дорожкам: вдруг кому-то починить велосипед надо? Ну, или просто встретит какую-нибудь старушку: опять же, потрепать языком с ней. Сидеть дома не любил. В любую погоду: хоть слякоть, хоть мороз, ходил знакомыми тропками родного микрорайона: кто идёт? Куда? Вышагивал медленно, заложив руки за спину: так проще держать баланс. От того, что он всегда ходил согнувшись, взгляд был тревожно-злой, исподлобья. Но это только видимость, конечно. Нижняя губа отвисшая. Сколько ему лет? А что их считать? Он почти не менялся. Разве что сухие борозды вокруг рта стали глубже и резче, впали щёки. Когда утомлялся, садился на холодную лавку: так ещё лучше всех видно вокруг. Смотришь, кто ещё рядышком опустится – поболтать.
  Шёл из поликлиники и думал: лучше бы не ходил. Вот не ходил ни разу в жизни, всё и было хорошо. Оценивал сейчас себя просто: можно починить или нет.
  По всему выходило, что нельзя.
  Как глупо человек утроен: даже не как велосипед. Сам себе вынес вердикт, который часто говорил расстроенным владельцам железного транспорта: на свалку надо. Арсений. Давно так никто не величал. Вот только в поликлинике. Просто строчка в паспорте.
  Он любил наблюдать за людьми. Делал какие-то свои, внутренние выводы о них. Почему Людка спилась? Почему отец Лёши-алкаша из окна прыгнул?
  Эту девушку он не приметил сразу, когда она появилась в их доме. Потому что работал, времени свободного мало было. Появилась и появилась. Наташа. Замуж вышла, родила девочку. У неё еще и мать где-то в соседнем доме жила, так что Наташа далеко не убежала. Когда девочка подрастала, мама Наташи, Лиля, частенько гуляла во дворе с ребёнком. Девчушка была непоседливая, огонь. Про таких говорят: шило. Румяненькая, сильная, красивая: загляденье, а не ребёнок. Про Наташку всякое языками чесали. Потому что красивая. Едва дочке три годика исполнилась, сорвалась из дома в Москву – учиться. Считай, ребёнка и не видала. Мать жаловалась, конечно: тяжело. У него самого тоже внук родился тогда: надышаться не могли. Дети – это счастье. Смотришь в его глазёнки и думаешь: похож на меня? Дядя Сеня вспоминал это время хорошо. Вот только теперь, на краю жизни, не давал ему покоя один грех… Уж четверть века прошло с тех пор. Сейчас и вспомнить страшно. Как он мог? С Наташей – всегда здоровался. Смотрел теперь на неё и думал: попросить прощения, покаяться? Только как?! Немыслимо. Это ж надо всё, всё рассказать… Язык не повернётся.
  Тогда, двадцать пять лет назад, она исчезла надолго: на полгода, не меньше. Последний раз слышал только голос. Она звала свою кошку.
- Дуська, Дуся! Дусенька… Дульсинея…
  Чуть не плакала. Дядя Сеня так и не узнал, нашла она её? Да, какая разница, когда с их внучком беда стряслась. Ножку сломал. Бабы так убивались, что он сам щеки потрогал – слёзы… Как такое могло случиться?! Не иначе, сглазил кто.

  Бабка была совсем чёрная, старая и сморщенная. Только глаз острый, как бурав. Острый и живой, молодой глаз. Будто и не дряхлая старуха смотрит, а молодуха. Жена сказала, что очень её люди хвалят: сильная, говорят, бабка. Никак дядя Сеня не ожидал увидеть такого в жизни. Обычная деревня – Лукошкино. Вот так едешь по Варшавке, а деревня вдоль дороги домишки рассыпала. У кого побогаче, а у кого и старые, с окошками в наличниках, да позеленевшими от мха крышами. Бабкин дом был на самом краю деревни, в стороне от других домов, у леса. Сворачивала к нему отдельная дорога с трассы. Вроде, обычный домик, ветхий, конечно. Но чтоб в нём жила Баба-Яга собственной персоной? Светёлка – не светёлка: будто чулан тёмная. Травы в пучках сушатся, подвешенные к нескольким верёвкам, как бельё. В простом оцинкованном ведре – вода. Печка топлена. На столе – клеёнка старая. Кот чёрный, без единого пятнышка белого, трётся о ноги. Сразу признал гостей, обхаживать начал. И вдруг – раз – вспрыгнул на высокую табуретку. И посмотрел так осмысленно в глаза, что дядя Сеня вздрогнул. «Баба-Яга» принялась их с женой усаживать. Про кота сказала:
- Не обращайте внимания. Мы вместе с ним колдуем. Это он чует уже, оладушек ждёт.
  Дядя Сеня подумал, что жуть тут… А кот ждёт человечины…
  Как только подумал, «Баба-Яга» головой покачала, закудахтала:
- Зря-зря… Дурного не думай. Мне карты уже всё рассказали. Вы ещё и на порог не взошли. Завтра в церковь пойду, в Щаповскую, воду заговорю. А звать меня – баба Таша… Вам ещё кое-что понадобится… Тоже сделаю.
  Дядя Сеня вспомнил, какая крутая дорога к воротам церкви. Стоит она, как красная девица, на самом холме, на окрестье любуется… А что, разве такие бабки в церковь ходят? Колдунья же.

  Когда дядя Сеня Наташку увидел через полгода, не узнал. Куда только подевалась былая, лёгкая красотка? Глаза запали, смотрели – внутрь себя. Это было лицо человека, прошедшего через что-то страшное. Такие лица у людей после войны. Или насилия. Она не смотрела по сторонам. Голова опущена. Потолстела. Ей совсем не шло. Дочку Аню выносила из дома на руках. Усаживала на лавку. Дядя Сеня понял: воздухом дышать. Дочка была исхудавшая, очень бледная, прозрачная будто. Одна тень от прежней резвушки. Она не говорила, не просила ничего, не плакала, не бегала. Тихо сидела и смотрела безучастно по сторонам. Наташка, наклонившись к дочке, её о чём-то уговаривала. Но малышка только отрицательно мотала головой.

  Наташа смотрела на бледное лицо дочки и говорила:
- Анютка, надо пройтись. Хоть капельку. А знаешь, у нас карьер глубокий неподалёку, там каждую весну, как сейчас, когда ручьи текут, вымывает старые камни. Там ракушки окаменелые, осколки трилобитов. Думаю, там даже есть следы динозавров…
  Это был момент истины. Потому что Аня подняла на маму глаза. Впервые за месяцы – с интересом. Наташа поняла, что зацепилась. Она так расписывала таинственные древние срезы карьера, что Аня согласилась на другой день попробовать дойти. Действительно, карьер был старый, там добывали белый камень для облицовки Московских церквей век, и два века назад. Потом белый ракушечник в глыбах грузили на корабли. Пахра тогда была судоходной. Наташа страшно обрадовалась, что получилось уговорить дочку. Правда, далось им первое путешествие нелегко. Идти туда – всего-то пятьсот метров. Но Аня была слаба после болезни, едва смогла дойти до спуска. Вниз не пошли. Бурные ручьи катились мощно, радостно, вниз, вниз… Наташа чувствовала возрождавшуюся внутри неё силу, текущую вместе с этими ручьями, надежду и… эта тяжкая зима позади. Скоро она пойдёт в церковь и покрестится: слово дала Богу… Своё слово. Чтобы спас её дочку.
  Аня села на корточки. Наташа – вместе с ней. Пустили по ручью крошечный красный кораблик. Просто кусочек пластика. Аня была в восторге, даже вскочила, как раньше, хотела бежать за ним… Наташа её подхватила. Обратно несла на руках. Она тяжеленная. Шесть уже. Да еще и одёжка накручена. Отдыхала Наташа по дороге несколько раз. А ракушку в камне она нашла для дочки. Она была странная, с бороздой посредине, не как современная, древняя органика замещена ракушечником и кальцитом. Лишь отпечаток. Теперь Аня окончательно уверилась, что в карьере были динозавры. Давно-давно, миллионы лет назад.
 
  Дядя Сеня с удивлением рассматривал какую-то кость, которую ему протягивала «Баба-Яга» - баба Таша. Кость была куриной, с киля, той, на которой глупые люди загадывают желание. Она была сломана.
  Внезапно дядя Сеня ахнул от ужаса: кто-то задел его, обдав ветром.
- Не бойсь, не бойсь! – успокоила колдунья. – Это пугач. Так его в народе зовут. Он людей не ест.
  Огромный филин, сверкая в полутьме оранжевыми глазами, сел на жердь.
- В лесу маленьким нашла. Ручной. Зато мышей нет.
  «Баба-Яга» хохотнула.
  В её голосе, в этом затаённом, сильном смехе дядя Сеня вдруг снова почувствовал в ней молодую женщину. Её старушечий облик, согнутая спина колесом – видимость, да и только. Это было так странно и удивительно, что он начал её внимательно рассматривать. Но, сколько ни смотрел, видел лишь безобразное сморщенное лицо. Она вызывала в нём неприятный холодок. Лучше не смотреть на неё. Он уже видел, как легко она читает чужие сердца. Он чувствовал к ней странную симпатию. Не потому ли, что его спина – тоже колесом?
  Дядя Сеня уставился на нахохлившуюся птицу. Филин явно не был рад пришельцу. Отдал бабе Таше деньги, взял кость, завернутую в тряпку, и ушёл.
  Накрапывал дождь. Дядя Сеня подставил под капли лицо. Сам не знал, зачем это делает. Зачем он вообще здесь, на этом крыльце, с тряпкой в руках.

  Наташа была в отчаянии. Это было слишком жутко. Но теперь это – её реальность. Она ничего не понимала в том, что происходит с её дочкой. Объяснить было некому. Интернета тогда не было и в помине. Аня заболела. Наташа постоянно была рядом, отлучаясь набегами на кухню. Высокая температура. Она должна снизиться, аспирин она дала. Девочка просто лежала на боку. Когда Наташа в очередной раз пришла из кухни, у неё потемнело в глазах от ужаса: Аня была синей, отёкшей, бездыханной. Синее личико, закрытые глаза, синие ручки. Она принялась трясти её – напрасно. Страшный миг для матери – когда она понимает, что её ребенок умирает. Не понимая, что делает, сначала бросилась к телефону, – вызвать «скорую». Через долю секунды поняла, что никакая «скорая» не успеет. Схватила малышку и потащила в ванну. Включила ледяную воду, и сунула под неё тельце прямо в одежде. Аня открыла не осознающие ничего глаза. И захныкала! Наташа чувствовала, что во рту совсем сухо. Она сняла одежду с дочки, потому что смогла поставить её на ножки. Потом вытерла. Синий цвет лица и тела сменился белым. Девочку била крупная дрожь. Смотрела пустыми, бессмысленными, неживыми глазами. Когда приехала «скорая», Аня уже была в сознании, понимала, что происходит. Ей сделали укол и забрали их в больницу. Разве Наташа знала, что это – не первая и не последняя их больница? Тот год был похож на непрекращающийся, дикий кошмар, потому что Наташа чувствовала: происходит что-то плохое. Словно нёс злой рок, сопротивляться которому она не могла. Ей снились пугающие сны, которые потом воплощались в реальность. Подсознание говорило ей: жди беды. Снилось, что она в огромном бассейне с дочкой. Всё хорошо, все купаются. Это же бассейн! Но поднимается волна до неба, которая накрывает валом, в котором они тонут, она захлёбывается… Она не в силах спасти дочь… Просыпалась в поту, понимая, что сон – вещий. Что было в них, в этих больницах? Ночёвка на лавке шириной сорок сантиметров, на стуле, в ногах дочери, вовсе не смыкая глаз. Койки были такие узкие, что уместиться вместе они никак не могли. А матери койко-место было не положено. «Оставляйте ребёнка, идите домой». Иногда ей казалось, что она больше не выдержит, просто не сможет. Она движется по заколдованному, чёрному, роковому кругу. Понимала, что страх – её враг. Но ничего поделать с собой не могла. Её мозг был отравлен. Так во сне пытаешься бежать, а ноги – не двигаются, ватные. Наташа никак не могла очнуться от этой реальности. Врачам было безразлично, как быстро выздоровеет её дочь.