Теща Фомея была неизлечимо больна. Болезнь ее носила хронический и затяжной характер, и из год в год прогрессировала. В медицинской энциклопедии этот недуг не описан, а в народе именуется просто – лень, скорее всего врожденная, или приобретенная в раннем детстве.
Если по молодости лет, теща еще как-то с ней боролась, то под старость лет – болезнь окончательно взяла верх, парализовала силу воли и загнала на печку на веки вечные. Более того, чтобы хоть как-то оправдаться перед домочадцами и соседями за свою «немощность» – теща развила до совершенства еще один низменный дар – притворство! Ее оханье и аханье день-деньской на печи красноречиво давали понять, что любой труд ей противопоказан: от мытья посуды у нее не примерно приключалась экзема, а от подметания пола – аллергия.
Однако, оставаясь дома одна, теща тайно спускалась о печки, и чтобы размять, затекшие от постоянного лежания, конечности принималась «кружить по избе» и со слов Фомея, «плясать чуть ли не в присядку».
Грех притворства Фомей за своей тещей заметил уже давно, и, прямо говоря, не приветствовал его, но и поделать с этим ничего не мог, ибо, будучи человеком, по своей природе добрым – Фомей был противником всякого рода военных действий, но разведка боем велась. Нет-нет, стороны пускались даже в пограничные провокации. Например, одно время теща долго не могла обрести покой на печке: и так ей было неудобно, и этак не нравилось – печку как будто подменили. Долго бы, верно, гнездилась на печи фомоевская теща, если бы в один прекрасный день не обнаружила под периной березовое полено. Но долг – платежом красен. Фомей долго не мог понять, как вместо смачного куска сала, который он собственноручно завернул себе на обед, когда уходил на дальний покос, – оказался кусок хозяйственного мыла?
В этот день, заслышав, что погреб полностью затоплен весенним паводком и срочно нужно доставать картошку, – теща слегла окончательно.
– К-х-х - Фомка! Фомка! – голос тещи сотрясал перепонки Фомея, как лист жести, который волоком тащат по асфальту. – Ох, не могу! В поясницу вступило, кострец ноет, – подай напиться!
– Черти ее дерут. Не даст порог переступить – дать хоть дух перевести, с шести часов утра картошку из погреба таскаю. На мне нитки сухой нет.
– Достал картоху-то?
– Мне, матушка, помощи ждать неоткуда: жена в больнице лежит, теща дома лазарет устроила, детям некогда, а внуки еще маленькие.
– Ох! – пуще прежнего застонала теща. – Недужиться мне дюже нынче, не могу голову от подушки поднять. Как кто порчу, какую на меня навел.
– Верно, кошка сглазила – позавидовала. Все никак вы с ней печку не поделите.
– Насмешник ты, к-х -Фомка, грех тебе за это будет. Я может, помру ноне.
– Самое, матушка, время. Как раз от нашего дома ручей начинается, до самого кладбища течет, и нести тебя не придется. Пустим по ручью сначала венки, а потом гроб с твоими мощами. Я по телевизору видел, так в какой-то стране хоронят. На кладбище останется только якорь в могилу бросить и поглотит тебя, матушка, пучина морская. Одно плохо – как ты там без печки будешь?
После этой, полной язвительного сарказма Фомея перебранки, диалог прерывается значительной паузой и в доме наступает дремотная тишина. Слышно только как Фомей аппетитно хлебает щи, стучит деревянной ложкой по миске, да скребет ножом, срезая мясо о мозговой кости. Молчание первая прерывает теща:
– Фома, сходил бы ты к Ефросиньи; пусть она мне водицы наговорит.
От подобной просьбы Фомей даже поперхнулся щами.
– Это я, матушке, мигом! Только вот выдолблю себе сейчас из дубового кряжа пирогу и поплыву, как Иванушка-дурачок, искать для тебя живую и мертвую воду. Дел-то: из деревни в деревню, особенно половодье – мечта идиота.
– Ии-эх, неуважительный ты, Фомка! Я бы тебе за ноги на четвертинку дала. Вечером бы выпил с устатку.
В голове Фомея мигом созрел план. Оно и впрямь, выпить с устатку не мешало бы, особенно после купания в ледяной воде, которому он себя подверг, доставая из погреба картошку. Однако, сам он, в связи с болезнью жены, порядком поиздержался, а у тещи была своя бухгалтерия. Тут, как говорится, с паршивой овцы, хоть шерсти клок.
– Так ведь Ефросинья за спасибо воду тебе наговаривать не станет.
– Снеси ей десяток яиц, ну и денежек тебе дам. Может и впрямь отпустит.
– Ну, тогда слезай с печки - собирай гостинцы, схожу так и быть – уважу.
Теща, кряхтя, слезла с печки и засуетилась.
– Яйца-то в пакетик положу. Гляди, не поколи, может вареньица еще дать баночку?
– Нужно оно ей твое варенье. Денег давай!
Теща достала из нагрудного внутреннего кармана жилетки заколотого на пять булавок платочек, и, отвернувшись, чтобы Фомей не видел всей ее «налички», принялась в нем копаться. Конца края этой процедуре не предвиделось.
– У тебя, матушка, карман, как сейф. Ни один медвежатник не вскроет. Куда ты их только собираешь, кормят тебя, поят, за аренду печки денег не берут.
– А на похороны?
– Ты себе на похороны с самого рождения собираешь – верно, хочешь, чтобы твое тело упокоилось у кремлевской стены рядом с лошадью Буденного.
– Грех, Фомка, смеяться над старым человеком – сам такой будешь.
– Спаси меня, Господи!
Наконец, скрепя сердцем, теща извлекла из платочка червонец, долго теребила его в руках, опасаясь как бы не дать по ошибке вместо одного два.
– Спрячь подальше – вытрясешь, не ровен час. На, булавочку!
– Не вытрясу. Он у меня сейчас утрясется в лучшем виде.
– Бутылку с пробкой возьми под воду.
Фомей обул болотные сапоги, взял с лавки шапку и вышел на улицу. День был серый, ненастный, но теплый. Переполненный влагой воздух был густой и ароматный, как овсяный кисель.
У деревенского магазина Фомей встретил двух знакомых мужиков, с которыми без всякого зазрения совести, пропил тещин червонец. Сырые яйца пошли на закуску.. Оставшуюся неиспользованную пустую бутылку с пробкой, Фомей, вначале хотел наполнить водой из колонки, но, вспомнив скрипучий голос тещи, вечные ее аханья и оханья, всю ее лживую и гнилую сущность – набрал воды прямо из ручья, который протекал возле магазина, размывая черный спрессованный сотнями ног снег, с вмерзшим в него конским навозом.
– Это тебе, матушка, эликсир молодости. Такой настойки ни одна Ефросинья не состряпает.
Уже под вечер, когда стаяли сгущаться сумерки, и черная вода стала едва отличаться от серого льда и снега, Фомей, пошатываясь, шел домой, распевая неизвестно откуда взявшуюся в его памяти, песню:
"На последние гроши я куплю тебе цветы
И тебе их подарю дорогая, мама..."
– Вот тебе, матушка, бальзам – от всех недугов. Пить Ефросинья сказала три раза в день: утром – как третьи петухи пропоют, в обед, когда солнце в зените и вечером, как первая звездочка на небе покажется. Молитву перед этим прочитать «Отче наш», класть каждый раз по четыре поклона в каждый угол избы, ну и растирать где у тебя, что болит.
– Что-то, вода дюже мутная? – засомневалась теща.
– Известно, что мутная, потому что полая. Сейчас, Ефросинья сказала, на полой воде только и наговаривают, потому, как земля сама очищается. Эта вода лечит сто одну болезнь.
– А сейчас первая звездочка появилась?
– А ты думала! Я оттого и спешил домой, чтобы ты, не мешкая лечиться начала.
– Фома, да у нас ни к одному углу не подойдешь – все понаставлено: в одном стол стоит, в другом кровать, возле печки – чугуны.
– Что же мне теперь всю обстановку из дома вынести? Молись под столом, тебе авось не плясать, а кланяться. Сколько поклоном положила?
– Пока что один.
– А надо четыре! Молись усерднее, чай, не переломишься.
Кое-как покончив с поклонами, теща хлебнула воды из бутылки.
– Ой, а тухла-то, с души воротит!
– Пей, смелее. Микстуру в больнице дают тоже не мед.
– Полезу на печку растираться.
– Валяй! – Фомей сожалел только об одном, что он единственный зритель этого бесплатного концерта.
– Фома, а как же мне утром-то быть. Откуда я узнаю, когда какие петухи поют?
– Лежи, да считай, тебе делать все равно нечего.
– Фома, кажись и, правда, полегчало.
– Ну, если полегчаю тебе от воды, которую я возле магазина из лужи набрал, то сейчас я тебя, матушка, окончательно вылечу. Ты уже тридцать лет мою кровь пьешь. Значит, как поклоны под столом, да под кроватью класть – ты здорова, а с печки слезь, да со стола смахнуть или даже до уборной дойти – тебе недужится. Я тебя излечу, погоди, дай только найду черенок от лопаты, где-то он в сенцах валялся. – Фомей, сидя на стуле, затопал ногами, делая вид, что бегает по дому в поисках черенка. – Надо мне было, дураку, тебя вылечить – сейчас бы уже отсидел и вышел на волю с чистой совестью.
Не на шутку, перепугавшись, теща с проворностью кошки соскочила с печки, и наспех одевшись, пустилась бежать по деревне ночевать к другой дочери, так ходко, что, как рассказывал потом Фомей, «только пятки в задницу влипали».
Кстати, «больная теща», потом, пережила совершенно здорового Фомея, который безропотно, как добрый конь, тащил на себе ярмо крестьянского быта – лет на двадцать. Отзывалась теща о Фомее только положительно:
– Фомка мой, был во! – Теща сжимала правую руку в кулак и поднимала вверх большой палец, – С присыпочкой! – теща показывала, будто чем-то посыпает палец сверху. Что, обозначал сей жест, остается лишь догадываться.
17.03.03.
