Две дольки апельсина

Она сидела в библиотеке у окна и читала стихи. Он подошёл — робко — и что-то спросил у неё. Вечером после венчания, когда она сидела за столиком в своей новой спальне и расплетала волосы, он заглянул пожелать ей спокойной ночи. Уже тогда смотрел с неким благоговением, хотя мало знал её и не слишком хотел брака. За неё всё решил отец, объявив, что иначе лишит наследства — и в его доме ей места не будет. Она тогда впервые подумала, что никто никогда не любил её, все только распоряжались, как вещью. В тот вечер она заявила, что собиралась остаться старой девой. Он смешался, хотя и так хотел лишь посмотреть на неё.
Этот двадцатитрёхлетний юноша был очень мил, но её подруги смеялись, что он ей не годится. У него был открытый взгляд, он вечно не знал, куда девать руки, терял нить разговора, вдруг уставившись куда-то вдаль. Конечно, они его не понимали. Ей он нравился, потому что не был похож на других, но сначала
она этого не показывала и не подпускала слишком близко, чётко давая понять, что для неё этот союз — вынужденный, и жертвовать своими идеями она не собирается. Он и не требовал. Сказал только: «Может быть, попробуем быть друзьями? Если уж так получилось…»
Она носила косу, как до замужества, по вполне ясной причине. Надевала платья, сшитые так, что во время движения юбки казались почти прозрачными. В костюме наездника, убрав рыжеватые волосы под головной убор, она выглядела ангельски — и они вместе, катаясь на лошадях, казались какими-то сказочными существами. Её отец вскоре понял, что совершил ошибку. Брак не остепенил её, не осадил, не приручил, а высвободил из кандалов родительского дома, даже вывел за границы реального. Юный супруг ходил за ней тенью. В его воображении, в их жизни она была прекрасной девой; изображала Коломбину, когда он приглашал своих немногочисленных друзей и они ставили домашние спектакли, — или героев из старых сказок. Это был странный мирок, будто возникший из разноцветного зонтика Оле-Лукойе — иногда казалось, что его и нет на самом деле.
Она поначалу относилась к нему настороженно, но всё-таки он был первым человеком, которому хотелось доверять, как себе. В нём чувствовались мягкость, податливость, непротивление. У него было достаточно семейных денег («чем бы дитя ни тешилось»), и сначала он вкладывался в театральные постановки каких-то современных режиссёров, очень этим увлёкся, ездил на репетиции, просматривал эскизы декораций, взахлёб рассказывал ей… Она сначала делала вид, что её это не интересует, но потом уступила — столько в нём было полудетской восторженности, искренности, чистоты. Потом, когда он разочаровался в театре, заявив, что всё приходит в упадок, ему пришло в голову открыть маленькое «домашнее» издательство, где первым делом он напечатал сборник её религиозно-философских эссе с её же графикой (над эссе они думали вместе, но он, в силу скромности и любви, опустил своё имя на обложке). Да, это был не тот брак, на который рассчитывали её родители, скорее, союз Девы и Пажа; впрочем, их роли были условны, потому что она полюбила его, и он это чувствовал, просто им обоим эти роли пришлись по душе…
Он спросил что-то, и она подняла взгляд от книги. Потом он опустился на подушку у её кресла, прижался к ней, и она погладила его по голове. В последнее время они обсуждали её будущую поездку. Ей хотелось почувствовать себя отдельной. Отъединённой. Он говорил, что будет писать ей каждый день, но прямо сейчас, когда они сидели в библиотеке, её затея уже не казалась ей такой удачной. В любом случае это должно было решиться только к лету. Она поцеловала его в лоб.
— Вам правда со мной не скучно? — спрашивал он, когда они подолгу сидели в молчании — или когда он рассказывал об очередном авторе, повисшем у него на шее. — Завтра можно позвать гостей. Мы так чудно провели время в прошлый раз…
Иногда она уставала его слушать, немного прикрывала глаза и сквозь ресницы смотрела, как солнечный свет, отражённый от снега и случайно заглянувший в окна, вычерчивает линии его лица, волос, плеч, покрытых одной шёлковой блузой, которую он надевал только дома — и которая по своему крою и правда напоминала чем-то одеяние пажа. Его друзья удивлялись её холодной насмешливости и отчуждённости, которую было не скрыть никакими милостивыми улыбками, а он шутил, что давно в плену у Ледяной Девы. А она называла его наедине «юноша-Любовь», пугала, резко выскакивая из-за книжных шкафов, показывала язык, хохотала так, что дребезжали оконные стёкла — и не всегда можно было понять, какая из двух её таких разных натур более настоящая. Это тоже его очаровывало.
В Рождество было очень тихо. Они не стали звать гостей, остались в доме совсем одни, нарядили ёлку. Он водрузил на верхушку маленького ангела, смиренно сложившего руки, и теперь ангел смотрел на них, сидящих внизу, с какой-то печальной радостью (сочетание, казалось бы, невозможное).
Он чистил ей апельсины, и она немного забрызгала соком наряд, но это её совершенно не расстроило. Она перекинула косу через его плечо, которую так и носила по ясной причине, брала обеими руками его лицо и целовала куда-то в межбровье, а потом он протягивал ей следующую дольку. И кто-то, проходя мимо их дома и заглянув в окна, из которых шёл золотистый свет, мог решить, что видит сон наяву, до того они были прекрасны.

(напечатано в альманахе «Новый Енисейский литератор»)