Снегири на яблоне. Глава 3. Амба

Алмас не хотел, а солгал. По факту. Он бил не с целью единожды подчинить, а чтобы насиловать. Ему это за прелюдию, и надо ему не один раз в день. Такой вот, сдвинутый.
Поздним утром заспанный сорок-баро из чердачного окошка разглядывал двор в каре ухоженных грядок, с трудом продирая глаза. Думитру к этому часу, как всегда, вернулся с озерца, искупавшись, нарезав козе свежей травы. Через плечо сетчатый куль громадный, стебли во все стороны торчат. Решился не бросать дом… Чего ему стоило это решение…
«Что ж, – подумал сорок-баро, – надеюсь, старик уходит недалеко и не нарвётся на приключения. Да кому он в общем-то нужен? Кроме только меня…»
Утром Алмасу хотелось непременно. Когда переломанный в больничке лежал, и то был стояк, не падающий на выходе из сортира.
«И так… Разминка перед полдником».
***
В сарае запах пыли и зверинца, тонкие полосы света. У козы белые ресницы, горизонтальные зрачки. Рожки кроткие, острые. Жуёт, хвостиком помахивает.
Думитру обернулся. Одного роста с бандитом, рядом с ним он выглядел и чувствовал себя, как под нависающей скалой.
Старик попятился в угол, роняя лейки и грабли. Бандит подошёл, не торопясь. Щурясь, кивнул и поставил его на колени, обеими руками сдавив плечи, клещами. Ногу поставил между его ног и стал пинать в пах. Больно пинать, когда старик пытался закрыться и совсем легко, когда, начал хвататься его за пояс, за кожаные браслеты.
Перед основной частью Алмас резко ударил его возле шеи рёбрами ладоней, прижал к себе, спрессовал в углу, впитывая панику и боль. Ударил ещё раз, ещё и заставил себя остановиться. Старик тяжело, сбивчиво дышал. Мучительно сощуренные веки. Алмас полюбовался. Вынул член, хвастливо помахал, приласкал его, хлопнул по старика по щекам. В боковом свете, стала видна цепочка вживлённых под кожу шариков. Мазнул головкой по губам и заставил взять в рот. Пропихнул в горло, вынул. Сунул за щёку, погладил снаружи по этой щеке…
Долго мучиться не понадобилось. Всё от начала до конца не заняло и десяти минут. Совершенно не намереваясь издеваться, после сладкого содрогания вдоль позвоночника, стоя всегда приятней, Алмас выдохнул:
– Амба, хорошо… – и поздоровался. – Доброе утро.
Кому как.
***
У Алмаса жизнь удалась. Неторопливо текло густое, сытное лето... Бандит непрерывно жрал, тиранил хозяина и грабительскими вылазками исследовал округу. Жилистый-армированный организм переводил еду до последнего куска в мускулы и сперму.
Для Думитру сутки теперь были поперёк ночи и дня исполосованы чужой похотью. Пытка всегда начиналась с портативной колонки: «Тыц-дыц! Дун-дун-дыц!..» Это значило, что скоро, непременно и в любом месте усадьбы он будет настигнут. Старик возненавидел тупые динамичные басы, а затем обнаружил, что ждёт их, реагируя ослабевающими коленями. Тишина мучительней. Пытка по-любому приближается. Играя крепеньким эспандером в руке, покачивая цилиндром колонки на запястье, она скоро подойдёт в плотную, а значит ближе к избавлению… К непродолжительному сексу, больше похожему на дрочку об его тело и рот, и – амба!.. Кончив с этим выдохом, насильник на какое-то время оставит его в покое.
***
В усадьбе Адажио бандит тяги к разрушению не проявлял, человеческих манер тем более. По дому он перемещался, как воплощение страшных снов Думитру: противоестественно сильное и резкое, не пойми откуда взявшееся животное. Иногда оно бывало похожим на облезлого волка или медведя, иногда на барана или быка с пустыми глазницами. Все одинаково странные, нездоровые, слишком крупные для дома, неуловимо и якобы бесцельно перемещающиеся в нём звери. Их всегда сопровождало чувство тоскливого ужаса. Сорок-баро также не проявлял интереса к чему-то конкретному в доме, наблюдая за хозяином, за окнами и дверями боковым зрением, обманчиво рассеянным. Воняющий потом, заблудившийся кошмар. Мыться и стираться Алмас, похоже, не собирался, рожу и руки ополаскивал в ручье. Кое-что из одежды взял у Думитру, затем в округе награбил, начал менять прикид. Нашёл в старом комоде машинку для собачьего груминга, помочь себе не разрешил, навыдирал волос, но добился короткой стрижки.
Тревожным зверем Алмас шатался так неделю, а затем вдруг отпустил ситуацию разом, выдохнул и полетел. Что толку? Братва предпочла город. Из дома крепость в одиночку не сделаешь. Кто бы ещё ни шнырял в этой местности, не предвидишь и не убережёшься. Драки он не боялся, понты имел. Жизнь – так жизнь, смерть – так смерть. Расслабившись, он стал дрыхнуть в гамаке, бродить по округе не только ночами, но и при свете дня, громко слушать музыку, нагло, в общем, себя вести. Не продуманная стратегия, безоглядное что-то. Вера в себя, заговорённого, очутившегося у диаскопа во рту, в круглом глотке света. Вера в то, что снаружи нет вообще ничего, даже звёздное небо – изнанка хранящей его сферы.
***
Извергшее сорок-баро пространство было плоским, двухмерным. То есть, куда не иди, над обстоятельствами не поднимешься, не оглядишься с высоты. Всё нарисовано, всё распято на грязно-сером листе бумаги: корпус детдома, двор, корпус интерната, лестница, площадка пятого этажа, ломанная черта перилл. Толпа пьяных малолеток. Сжавшееся очко альфа-подонка, свисающего вниз головой над пролётом. Битая плитка, окурки и стеклотара на нижней площадке, отчётливо видные ему.
Человеку из нормального мира трудно вообразить, с каким остервенением могут враждовать обитатели двух одинаковых адов, двух пятиэтажных корпусов, мрачно уставившихся окнами в один заплёванный двор… Левая – чисто сиротская, для отказников с младенчества, правая – интернат постоянного проживания для умственно отсталых и под этим предлогом, как Алмас, изъятых из семей алкашни. Как можно простить такое – у гадов дома есть целые родители?! Пьющие? И что? Кто-то типа не бухает?! Сорок-баро выжил за счёт умения включать берсерка и врождённой крепости. А когда подрос, уже другим пришлось выживать…
Этажи интерната были распределены так… Для совершеннолетних – общага: второй, третий, четвёртый этажи. Жильё, выделенное как бы на первое время, пока квартир якобы нет. Этаж под вечно текущей крышей – для малолетних и «дураков», тяжёлых имбицилов. Он был фактически превращён в бордель с пустыми комнатами, где клиентов принимали нормальные феи, а рядом «особенные» для ценителей. Дураки, лежачие и ходячие, уроды от рождения и калеки успешно продавались извращенцам, принося большую часть дохода. Особенно выгодны подростки без конечностей, на них всегда есть спрос. Чаще практиковался вирт, но иногда прикатывали блестящие чёрные машины, увозили кого-нибудь и не обязательно возвращали. Эту практику сорок-баро, войдя в силу, прекратил. Совсем некондиция отдавалась без сутенёров где-нибудь за оврагом алкашне и платила с того за проживание.
Первый этаж заселяли неопасные и непривлекательные взрослые дураки, пригодные для бытового обслуживания.
Крепких, сексуально расторможенных имбицилов и девчонок с верхнего этажа кормили хорошо, хотя при таком раскладе всё равно долго не протянешь.
Школа и столовка находились во вражеском, сиротском корпусе.
Закона там не было. Подопечных боялись все, от директора до поварихи. Будь её воля, заколотила бы раздаточное окошко и кидала еду на двор через форточку. Впрочем, если бы она готовила, а не воровала… О, это был бы уже совсем другой коленкор, так можно невесть до чего домечтаться…
Да и не нужна её стряпня никому. Оба корпуса кормились гоп-стопом, закладками и торговлей живым мясом. Если специфика интернатского бизнеса – проституция в любом изводе, то фишка сиротского вдобавок – детские бои без правил. Здесь вирт, там стримы.
Больницу при детдоме честно называли умираловкой. Чёрные риэлтеры пользовались ей регулярно, оформляя туда прописку, как в дом престарелых. Но этот доход шёл администрации, будь она проклята совсем.
***
Когда сорок-баро повзрослел, он кое-что пресёк, иное поменял в консерватории. А именно, примирил корпуса и установил границы дозволенного. Пришло его время, кличка стала уважительным прозвищем.
Сорок-баро обладал всеми качествами лидера. Он был ожесточённым и сильным от принудительного детского труда. Был смелым и жестоким благодаря опыту боёв на импровизированном ринге. Ещё раз жестоким – в решимости причинять боль. Но главное он был фартовый. В чём? В крови. Но это уже не его выбор, его рок.
Для примера…
Третий раз подростком Алмас вернулся из побега добровольно. В интернате тогда верховодил, как это ни странно, дурак по имени Кряж… Жуткий бычара. Взрослый имбицил, полный сирота. У него были пудовые кулаки, кусок арматуры, который он не выпускал из рук, спал с ним в обнимку, и тяжёлая физиономия испитого дегенерата. Через переносицу – синий шрам от зубов Алмаса.
Давным-давно Кряж перед боем поставил на его соперника и проиграл значительную сумму. Как раз такую, чтобы её хватило надраться и дружбанов напоить. Это было очень обидно.
Он схватил Алмаса за шкирку, выблевав с ненавистью:
– Жопой отработаешь мне! А ну, живо, пшли на вокзал!
И это – не приютскому, умственно полноценному мальчишке. Сорок-баро извернулся и вцепился ему в рожу, как мог – зубами. Крови было… Месть тоже последовала, но всё же не такая, как угроза.
Третий побег, о котором речь, был после конфликта опять с тем же Кряжем.
Друзья тихонько спрашивали оголодавшего сорок-баро, который закидывал в себя чёрствые пряники и глотал, не жуя, под кефир:
– Кряж тебя до сих пор ищет… Что завтра делать-то будешь?.. Завязывай с кефиром. Мы живо, к Нюхе за самогонкой сбегаем. Пока жив, сорок-баро, а? За твоё возвращение.
– На поминках выпьете! – ни с того, ни с сего фыркнул Алмас, кинул в рот последний мятный пряник и завалился спать.
Он не помышлял интриговать, не намекал на какой-то секретный план! Он имел в виду свои поминки.
Когда утром приоткрыл глаз, братва тихо стояла возле кровати…
Молчат. Сопят. В глазах суеверный ужас.
– Ты чёбл, и правда цыганбл, сорок-баро?! Как ты это сделал?
Оказывается, ночью во время лютой пьянки Кряжа сбросили в лестничный пролёт. Пятый этаж... На площадке первого – залежи несданных бутылок… Они превратились в зелёный стеклянный архипелаг посреди моря венозного красного цвета…
Это лишь один случай. Были и другие.
***
Сорок-баро уже взрослый, вышедший из школьного возраста отправился драться стенка на стенку. Конфликт интернатских-имбицилов с сиротами разгорелся из-за спонсорского телика. Уходил Алмас равным среди равных, вернулся авторитетом для обеих сторон, пальцем никого не тронув. На него самого указала судьба: в кровь окунула костлявый палец и помазала на баронство.
Алмас шёл, пританцовывая, колонка на ремешке завывала блатняк про железную дорогу и поезда. Кореша психовали, сорок-баро нет. Разболтанный, не сосредоточенный, фу быть таким, не на прогулку собрался.
Между корпусами разборки табу, мало ли что, менты там никому не нужны. Стрелку забили на Косой улице, за платформой.
Недалеко от железнодорожного переезда сорок-баро вдруг сказал:
– Срежем.
Через железку противники это заметили, тоже изменили маршрут. Сироты крикнули что-то уничижительное, им ответили, завязалась перебранка. Хмурая и решительная толпа шагом-трусцой