Содержание
-Толстый и трое
-Светотень человека
-Рок
-Обкраденный труд
-Советский Союз.
Таки не надо жалеть?
___________________________________________
Толстый и трое
Толстого били втроем. Топтали суставы рук, пинали по ребрам, с разбегу прыгали на распростертое на земле тело.
Старший из нападавших все время норовил попасть в лицо ботинком на толстой подошве.
Толстый лежал на животе, плотно прижавшись к сухой, еще не смоченной первым дождем земле.
Он закрывал голову обеими руками. Под ребрами у него что-то хлюпало,
а серый школьный пиджак вздрагивал в пыли вместе с грузным телом.
Врагов было трое. Круглому едва стукнуло пятнадцать,
Гене было чуть больше, а младшему хулигану не исполнилось еще и четырнадцати.
Летом и зимой Круглый ходил в старой кожаной куртке, нарочито хромая, раскачиваясь,
как бывалый моряк. Но он не был счастливым "моряком"! Мать лежала в параличе.
Отец сильно пил. Как все невезучие, Круглый очень стыдился своего несчастья.
Зло судьбы и кошмар невезучести он вымещал на Толстом, —
бил его со всей серьезностью, на какую только был способен.
Вторым нападавшим был Гена —жирный, мордастый, с могучими плечами и душой потерявшейся собаки.
Всю свою недолгую еще жизнь он искал хозяина, более сильного, жестокого и наглого, чем он сам.
Искал того, кому можно было безоговорочно подчиниться и служить преданно, безропотно, с любовью.
Сейчас его хозяином был Круглый. Служить надо было ему.
Вдруг, точно опомнившись, все трое отскочили от лежащего. Несколько мгновений они смотрели,
как тяжело и неловко ворочается в пыли большое тело, слушали, как стонет жертва. Потом снова,
не сговариваясь, словно повинуясь безмолвному приказу, снова бросились вперед, точно волки на поверженного лося.
«Добей его!» — крикнул кто-то. Круглый шумно выдохнул и изо всех сил ударил распростертое тело носком ботинка.
Удары сыпались на Толстого со всех сторон. В какой-то миг он перестал их замечать, словно все происходило не с ним,
а с кем-то другим. Толстый больше не слышал ни топота ног, ни своего тяжелого дыхания. Зато он слышал и слушал трели птички,
которая, радуясь весне, легко, светло и беззаботно пела на росшем неподалеку тополе,
У птички было радостно на душе. Суета и безумие людей не привлекали ее внимания. Она торопилась жить. Жить весной прекрасно!
Толстый стал медленно подниматься. Так встают пьяные: сначала на колени, потом на левое колено и ступню правой ноги.
Потом на обе ступни, отталкиваясь от земли руками. "Троица" уже устала от него и не мешала ему вставать.
Он огляделся. В овраге по-прежнему никого не было. По склону вдоль дороги бежали две собаки.
У тополя лежало круглое бревно. Хорошее бревно!
До него было метров пятнадцать, не больше.
Вдруг Толстый неожиданно быстро затрусил к дереву, ловко ухватил бревно обеими руками
и ринулся с ним обратно, к опешившим троим.
Он не испытывал ни ярости, ни злости.
За все шестнадцать лет своей жизни он ни разу не рассердился по-настоящему.
Ни на кого. Ни разу! Даже сейчас злости в нем не было,
хотя рот заполнился кровью от разбитых губ и десен и очень ныли ушибленные кости.
Суествует бессловесное знание, и Толстый знал, просто молча и упрямо знал,
что нужно восстановить справедливость, наказать мерзавцев… Кроме него, тут больше некому было это сделать.
Первым получил бревном по плечу Гена. Круглый увернулся, но следующий удар настиг
и его. Хулиганы разбежалась. Откуда-то издалека лениво прилетел камень.
«Мазло»! — устало прошептал Толстый и отбросил бревно.
Он побрел прочь из оврага, пыхтя, волоча ноги и сплевывая кровь изо рта. Тяжело стучало о ребра сердце…
=======================================
Светотень человека
Хочу объясниться… Хотя бы перед чистым листком бумаги.
Хочу понять, просто хочу понять, почему именно так!
Давным-давно, еще ребенком, школьником я смутно осознал раздвоение,
раскол в мире людей. Разлом слова и дела, школы и жизни, намерений и итогов…
Учили нас, правда, только хорошему, прививали
к нашим юным мозгам цельный здоровый мир правильных идей,
мудрых мыслей, героических подвигов,
добрых дел и слов.
Да-да, и дел тоже! Мы не только говорили, но и делали. Собирали макулатуру и металлолом,
навещали больных, поздравляли девочек с Восьмым Марта. Сажали деревья в школьном дворе.
Да мало ли чего было еще. И сердце мое, как цветок солнцу, благодарно раскрывалось, доброму, хорошему,
ласковому, гармоничному, — всему, что сияло мне из романов о любви, учебников по физике,
радиопередач и программ тогда еще доброго старого советского телевизора.
Но постепенно я осознавал, что все это любимое мной — нечто непрочное, некоренное;
оно не составляет стержня, основы существования многих и многих людей. Жизнь другая. Какая же?
…Помню распятую лягушку на зеленом-презеленом майском лугу.
Мы пошли тогда в поход-однодневку по случаю окончания шестого класса.
Помню, как "хорошие мальчики", двенадцати лет от роду, швыряли в лягушку перочинными ножами, —
в живую, зеленую, содрогавшуюся от боли и смертной тоски…
Те самые обыкновенные школьники, для которых писали Толстой и Достоевский, Тургенев и Чехов…
Я видел, как взрослые проходили зимой мимо лежащего у остановки пьяного, и думал:
«Неужели они не знают, что сорок минут на таком морозе,
и все: никакая скорая не откачает?»
Но они шли и шли мимо, не один, не два, — десятки. Им было все равно.
Но ведь все они без исключения учились когда-то в нашей советской,
самой гуманной в мире школе!
В чем же дело?
Значит, у них была еще и другая школа: школа равнодушия, жестокости…
Откуда они, эти "чувства-теневики"?
От мысли или некого подсознательного ощущения.
Какого же?
А вот какого: что бы я ни делал, как бы ни хитрил,
какой бы режим труда и отдыха ни соблюдал,
сколько бы ни заглатывал витаминов, —
но через сорок лет меня не будет.
Какие бы бессмертные поэмы я ни писал, какие бы немыслимые подвиги ни совершал,
какому бы Богу ни молился, — но не позднее чем через сорок лет я исчезну.
Совсем. Навсегда.
Эта мысль живет в подсознании всех и каждого, даже самых набожных…
Она естественна, как земля под ногами. Как небо над головой.
Человек обречен жить в тесном пространстве между жизнью и смертью.
В его сознании они сосуществуют, дополняя, отрицая, борясь друг с другом.
Борясь? Да! Борясь!
Может, это слово и есть — "Ключ ко Всему"? Надо бороться за Жизнь,
а не за себя в жизни! Сражаться не за проклятую выгоду расчетливых мертвяков,
не ради сохранения и надувания своего «я», такого "недооцененного",
бесконечно обиженного на Солнце и Звезды, на все столь несправедливое к нам Мироздание!
Побеждать в своей душе надо, прежде всего, свои собственные недостатки:
подлость себялюбия, мерзость беспомощности, гнусность обиды…
Один раз на земле родятся лишь звери.
Человек рождается, минимум, дважды!
=======================================
Рок
Он не стеснялся в выражениях: мог иногда позволить себе говорить откровенно грубо,
цинично, даже по-хамски, — это когда хотел провести "демонстрацию силы".
У него был низкий лоб, глубоко посаженные глаза, заостренные скулы
и толстые сладострастные губы. Нагло, в упор,
выкатывались из орбит прямо на собеседника ярко блестевшие шарики пустых бессмысленных глаз.
Таким он предстал предо мной на нашей единственной встрече.
Таким я и запомнил его!
«Ты сделаешь так, как хочу я. Отдашь то, что положено мне по праву!»
«По какому праву?»
«По праву сильного, глупенький!» — ответил он мне и даже не усмехнулся.
Я ничего не отдал ему.
«Плевал я на твое право!» — думал я и бодрился под ножом.
Вначале он лишил меня родных.
Я любил их больше всего на свете. Они-то и были моим светом…
Оставшись один, я брел наугад в темноте, хватаясь обеими руками за стену моих фантазий,
то и дело натыкаясь на столбы грубой и довольно нескладной действительности.
Сколько их, этих столбов? Какие же они все железобетонные!
Однажды поздно ночью мне позвонил он: «Ну, как, не передумал?»
Голос его был ровен. Спокоен. Голос скучающего и скучного существа,
знающего все наперед.
«Пошел ты!» — ответил я, не подумав о последствиях.
«А, мало тебе. Ну, жди тогда…»
Я бросил трубку!
Как-то вечером, я вернулся из служебной поездки и не нашел своего дома. Подъезда не было.
Прямо до неба, как мне показалось, доставали жуткие острые ребра развороченного взрывом жилья.
За день до моего возвращения на дом рухнул вертолет МЧС или черт знает, чей еще.
Рок в наши дни уже не летает на метле и не мчится как оглашенный в шкуре серого волка.
Он вполне себе привык к современным удобствам. Не хуже нас!
Я поехал на окраину города к старому школьному другу. Со мной оставались паспорт,
командировочное удостоверение и дорожная сумка. Немного, в общем!
В тот же вечер жена друга позвала меня к телефону.
«Ну, как ты? Еще держишься?» —
Голос Рока показался мне хрипловатым, чуть усталым.
Похоже, ему надоело возиться со мной.
«Держусь!» — ответил я.
Вскоре я переехал в другой город. Влюбился. Женился. Забыл про Рок.
И телефона заводить больше не стал.
Пока живу. Дальше — посмотрим.
=======================================
Обкраденный труд
На работе я испытываю чувства комфорта и… раздражения.
Они причудливо сочетаются во мне, сменяя друг друга, как часовые на посту.
Начну с того, что раздражает. То, что можно сделать за час, в моей конторе делают за день; то,
что нетрудно произвести за день, выполняют за месяц, либо, по здравому размышлению, не делают вообще.
Вначале мне было смешно, потом страшно. Я присутствую в месте, где творят чудовищное: убивают время.
Неправда, что несчастье делает человека лучше. Оно уничтожает, сушит, старит, лишает жизнь смысла. Неправда,
что бедность облагораживает. Бедность унижает, развращает, пробуждает зависть, выключает из активной жизни.
Страх голода в людях сильнее страха смерти...
Только о деньгах и говорят в курилках бюджетного учреждения.
Думают о них же. Вероятно, даже во сне.
Обидно, что нашим сотрудникам, умным, хорошо подготовленным специалистам, —
не до творчества: их вынудили бороться за себя, —
заставили каждого выживает, как умеет.
Если пришел враг, одержал верх и по какому-то тонкому расчету не убил сразу,
то можете не сомневаться: он сделает все, чтобы заставить вас не жить,
а выживать. Управлять выживающими легче, дешевле,
да и революции тогда можно не опасаться: голодные не восстанут!
Все это вызывает усталость и раздражение.
Есть, разумеется, и смешная сторона! Комическое начало, в нашем контексте,
это — начальник, который в четвертом часу гонит меня с работы:
«Ну, Федор! Что вы, ей-богу! Мне еще дверь запирать надо!» —
укоряет он чересчур старательного работника. —
"Я вот все учу вас, учу не лезть на амбразуру, а вы никак! Все норовите ходить прямо, голубчик,
а тут надо с заходом, знаете ли, на четвереньках…»
И он показывает, как надо пролезать, проведя в воздухе хитрую петлю.
Плох тот, кто старается. Он будет всегда виноват, а "правильным",
удобным прослывет работник, живущий по общим правилам.
Ухожу домой чуть раньше
|