Маара к зимнему сезону затихает: закрывает безумные свои ярмарки, выгоняет часть уличных музыкантов, шутов и поэтов прочь из своей столицы, на новый заработок, и готовится к снежному сну. Конечно, будят её зимние праздники, их зимою аж два: день явления Луала и день Шестого Ангела Его. В оба эти праздника жители Маары веселятся, угощают друг друга сладкими пирогами, слушают проповеди жрецов и стараются провести этот день на площадях и улицах, а не сидеть дома, да и погода, повинуясь празднику, потворствует этому.
В день же Шестого Ангела Его добавляется ещё одна традиция – жители Маары обмениваются друг с другом мелкими дарами: ленточками, кусочком пирога или банкой засоленных яблок Маары, которые, как известно, так кислят, что есть их в первозданном виде можно только в голодном отчаянии. Хозяйки, конечно, приноровились быстро – и сушат яблоки, и перемалывают их до кашицы, и солью засыпают – словом, исхитряются, как умеют исхитряться только хозяйки, лучше других знающих цену каждой монете.
Каждый зимний сезон затихает Маара, чтобы на пару деньков встряхнуться смехом, оторваться от будней – так было с года её основания, так будет до самого её падения, и ни один переворот не изменит этого.
О той ночи ещё не говорят, а если и решаются – то шёпотом. Потому что брат короля – принц Мирас, хоть и сплёл свой заговор против брата, руководствуясь благом народным, пока дальше эфемерности этого блага не зашёл. Конечно, братоубийство – грех, страшный грех, и отмывать его теперь уже королю Мирасу (да будут дни его долги) перед Луалом, но знает история Маары и преступления пострашнее, как, например, кровопролитную войну королевы Элеоноры со своей дочерью – Бруаной. Бруана взошла на престол с твёрдым намерением избавиться от опеки матери, а Элеонора, прознав об этом, начала переговоры со своим племянником, который не имел права на престол при жизни Бруаны...
Это было давно. А бойня, устроенная Мирасом против верных людей своего брата, отгремела совсем недавно. Официально была лишь одна ночь, но по факту – сторонников павшего короля, ровно как и соратников Мираса, которые видели весь его путь от ничтожества до короля, понемногу истребляли, арестовывали, карали – и Маара молчала, усиленно не замечая происходящего.
Этот переход к зимнему сезону на слух не отличался от других переходов, когда не звучали перевороты, пока не менялся король, и только тот, кто жил в Мааре с самого рождения, мог услышать по слишком уж ласковому тону соседей, или по излишнему заискиванию аристократов, что понемногу возвращались из своих имений припасть к рукам нового короля, что что-то всё-таки не так давно случилось.
Пожалуй, в последний раз Маара оживилась перед своим зимним сном на похоронах своего павшего короля. Новоставленный король Мирас (да будут дни его долги), объявил, что похоронит своего брата с почестями, ибо:
–Я покарал правление, а не убил человека, – таков был политический курс нового короля. И тут бы всем привычно промолчать, принять новую власть, или униженно и льстиво соглашаться, забыв про своё мнение, но нет, нашёлся один остряк…
Уличного поэта Грингуара знала вся Маара. Пожалуй, он был таким же королём, как и тот король, что восседал на троне, так как власть его над народом была оглушительной. Грингуар отзывался на все события, не умея молчать, и запамятовав, что история имеет два порока: изменчивость и очень хорошую память. В любой момент можно ожидать от неё перемен, и в любой момент можно ожидать, что история вытащит из своих глубин всё сказанное, сделанное и вскользь брошенное, и припомнит это всему роду неудачно высунувшемуся.
Грингуар был безумцем. А ещё гордецом. Он полагал, что народ, если что, вступится за него, и потому забыл древнюю шутку Маары, гласившую, что в дни великих потрясений умный льстит, чтобы поправить своё положение, самый умный осторожно подбирает слова, а мудрый молчит.
Грингуар забыл всё это или же слишком поверил в себя? Маара не знала, знала лишь, что тут же, при похоронах короля, а значит при похоронах старого мира, Грингуар позволил себе сказать:
–Да, только жаль, что правление и человек сошлись в одном человеческом смертном существе!
Кто-то неосторожно не сдержал улыбки, кто-то испуганно заозирался, кто-то же остался каменным. Сам король Мирас, да будут дни его долги, сделал вид, что не услышал и позволил жрецам провести церемонию прощания.
А ночью Грингуара взяли и доставили в Трибунал, пришедший на смену Секции Закона, в свою очередь состоявшую из трёх Коллегий: бюрократизированная насквозь – Судейства; страшная и неотступная – Дознания; малочисленная и презираемая – Палачей. Но переворот смял три Коллегии, сведя до одного быстро реагирующего органа – Трибунала. Если раньше от ареста до разрешения о дознавательстве и пыток могло пройти до двух месяцев, то теперь арест, дознание, пытки, вынесение приговора и, если приговор был смертным или подразумевал иное физическое наказание – всё укладывалось в сутки-двое.
В Трибунале знали толк в работе. Уже через час Грингуар признался, что замышлял заговор против короля Мираса, а через два умолял его покарать жестоким образом. Просьбу поэта удовлетворили к рассвету: так шутка сгубила Грингуара быстрее, чем любимое им вино.
Маара тогда оживилась в последний раз перед зимним сном, забурлила, поражённая такой дерзостью, но…
Напрасно король Мирас, да будут дни его долги, опасался бунта: толпа побурлила, вспомнила об истории, и о том, что пока рано делать выводы о правлении Мираса, и успокоилась, как успокаивалась всегда перед приходом тяжёлого зимнего сна, погрузилась в свои обязательства, вспомнила о работе, которой было больше, чем всегда из-за нехватки рук, и затихла.
***
Берит из рода Стигов на самом деле не мог сказать ничего про свой род, кроме того, что род его был крестьянским от самого своего появления в Мааре, и на самом деле едва ли имел право называть себя «родом Стигов». Дело в том, что Стиг – это деревня на северном отшибе Маары, и все бедные семьи, не имеющие капитала, чтобы заявить о том, что имеют род, называли себя по своей деревне. Так было и с Беритом.
Он это знал и всегда злился на своё жалкое происхождение. Его удел был ясен – с ранних лет трудиться в своей деревне, потом наспех жениться для укрепления домашнего хозяйства, помогать отцу с матерью, постепенно их заменяя, да приучить к такому же своих младших братьев и сестёр, а заодно и своих будущих детей – так было и так должно было быть. Старшие братья Берита приняли эту участь, но с Беритом с рождения было что-то не то.
Он не желал мириться. Частенько бывал бит за то, что, замечтавшись, уставившись в одну точку, забывал сделать порученное дело: переплести корзины, накормить птиц, или перебрать овощи. Били его не от души, а для порядка, так как и отец, и мать, и старшие братья Берита считали, что негоже вместо труда проводить часы в грёзах – есть дело, нужно заработать на кусок хлеба в этот день и на завтрашний крошки припрятать, какие тут грёзы?
Но Берит всё равно, получив затрещину отяжелевшей от труда рукой, всё равно оставался собою и также мечтал.
–Дурак, – догадался отец, а мать промолчала: её сердце тревожно билось, она была неграмотной женщиной, едва-едва могла написать своё имя по памяти закорючек, но почуяла, что сын её не дурак, а просто другой.
И насколько он «другой» она не знала и предположить боялась. А Берит, взрослея, отличался замкнутостью, никогда не заводил друзей, и если выдавалась минута, даже в цену наказания, он бродил, о чём-то сосредоточенно думая, около дома. Отец уже не называл его дураком. Не сумев исцелить сына от грёз, он хмурился, встретив Берита случайно, а в иное время делал вид, что сына у него нет.
Где и как свела судьба Берита – простого крестьянина с молодым виконтом Саллесом – вопрос без ответа, так как виконт не счёл нужным этого рассказать до своей гибели, а Берит многословностью не отличился, но жители Стига предполагали, что у виконта, пока он объезжал свои земли, что-то случилось с лошадью – не то подкова отбилась, не то погнулась… Берит же, блуждая в очередной раз, бросился виконту на помощь.
Так это было или нет – неизвестно. Был ли виконт с сопровождением или доверял своему северу? Был ли Берит охвачен порывом помощи ближнему или просто оказался рядом? И в лошади ли было дело – знает лишь Луал.
Но тем же вечером Берит объявил своей семье, заговаривая сам, что делал редко:
–Я уезжаю на службу к виконту Саллесу.
Это заявление произвело фурор. Отец нахмурился по привычке, братья и сёстры позамирали, мать всплеснула руками. Никто из них даже близко не был знаком с прислугой Саллеса, чего уж говорить про то, чтобы попасть к нему на службу?
–Врёшь? – спросил отец с безнадёжностью.
Берит помотал головой:
–Виконт Саллес берёт меня на службу.
–Слава Луалу…– выдохнула мать, ещё не веря в счастье.
И снова, что взыграло в виконте? Милосердие? Или то северное, более простое отношение господ к тем, кто ниже их по происхождению? Или то было тщеславным желанием поскорее отметиться добрым делом?..
Так или иначе, но Берит – нескладный мечтательный юноша попал в новую жизнь. Он действительно сделался прислугой, и пусть обязанности его были простыми: приносить почту виконту, сопровождать его в конных прогулках, Берит был счастлив, потому что впервые он был с собеседником.
Да, виконт Саллес отличался некоторыми взглядами, которые расстроили бы его отца, потому он научился с ранних лет молчать, теперь же мог беседовать с Беритом, вернее, высказывать свои накопившиеся монологи, без всякой опаски, что на него донесут. Берит больше слушал, заражался идеями виконта, находя удивительный отклик в себе в каждом слове своего господина, изредка позволяя себе редкие замечания.
–Я завидую тебе, – говорил виконт Саллес во время прогулки по саду со своим слугой, – да, завидую. Ты беден. И твоя семья бедная. И твои дети будут бедными. Даже если ты поправишь своё богатство и скопишь капиталы, вы всё равно останетесь ни с чем, но при этом в счастье.
–В счастье, господин? – Берит жадно внимал. Он хотел поверить в то, что нищета, сопровождавшая его жизнь, его дом и его род, счастье. И если бы сейчас Саллес привёл аргументы, он поверил бы в них безоглядно, потому что человека умнее и мудрее для Берита не было. Впрочем, он вообще плохо и мало знал людей, стоит ли удивляться, что Берит растворился в мыслях виконта Саллеса, заменив его мыслями свои?
–Да! Вы не значите. Вам не надо выбирать кому кланяться, не надо выбирать идти ли на войну, повышать ли налоги, не надо жениться на той, на которую укажут. Вам не надо бояться ядов и наёмных убийц, вам не надо постоянно угождать чинам, отправляясь с ними за карточный стол и на балы…
–А ещё, господин, нам не надо носить таких тесных воротников, – Берит улыбнулся, может быть, впервые в жизни.
–Что? верно! – виконт расхохотался, – ни тесных воротников, ни узких брюк, ни каблуков… говорят, в столице носят парики, мода пошла на них. должно быть, им, бедным, жарко!
–Тогда я рад, что я нищ, – ответил Берит искренне.
Виконт Саллес взглянул на него с усмешкой:
–Ты рад, может быть так, верно. Но разве ты счастлив? Величайшее счастье не
