«…А на просцениуме делалось вот что: играли пьесу актёры, по роли своей нежно любящие, хотя и не без грусти непонимания, не умеющие толком в ней, в любви, объясниться. На самом деле имели они не то чтобы отвращение, а ненавидели друг друга за никчемно прожитые в театре годы – до степени смертоубийства. Скрипя пахнущим нафталином реквизитным платьем, стараясь не встречаться глазами, чтобы не забыть текста, они исполняли свою работу, внешне ничего не меняя с каждым спектаклем, но внутри…
И в этот раз она садится на развалившегося на «дачной» скамейке артиста, спиной к залу, но, «вскричав от страсти»… плюёт в лицо бывшему мужу. Рассвирепевший, он кричит так, что слышно и на задних, лузгающих семечки рядах, кричит, сдавливая её соски под накрахмаленной тканью железными, тренированными одиночеством пальцами:
— «Ни вечерами, ни в полдневный час, с тех пор, как вы однажды проникли в тайну негасимой жажды, я без фаты уже не видел вас…»
— «Горе мне! Что я делаю? Что терплю?» – вопрошает актриса из глубины самое, женщина, всю жизнь играющая один и тот же спектакль, — морщась от невыносимой боли, в попытке высвободиться из крепких объятий психа...
По замыслу режиссёра, смешавшего в кучу Петрарку и Чехова, здесь, кроме загадочных вздохов, перемежающихся со страстными вскриками, от неё более ничего не должно исходить, но она не сдерживает себя, и злым, срывающимся шёпотом, дрожа подбородком и закатывая глаза, объявляет ему и зрителю:
— Дочку, скотина, ты больше не увидишь, понял?
Детей моих ты больше не увидишь, и не надейся! – вот мощнейшее оружие женщины, её защита, жупел, — во все времена, во всех пространствах, на всех сценах!"
------
Он подумал немного над этим неприятным словом – «жупел», но решился оставить его, и довольный получившимся рассказом, лёг спать. За стеной, в спальне, похрапывали жена и дочь, за широким окном его кабинета шёл снег…
Ему здорово повезло в этой жизни, – на днях он получил через инюрколлегию в наследство крупную сумму, и это позволяло, наконец, заняться своими рукописями. Заброшенные, никому не известные творения – рассказы, повести и даже незаконченный фантастический роман, — всё теперь ждало перемены участи…
Жена была счастлива тоже, но по-своему: если честно, её никогда не занимало Творчество, — по её мнению, всё это была пустая трата времени и средств. А перемену участи она видела обыкновенно, как всякий обычный человек, на какого свалилось нежданное богатство. Её странную напряжённость, задумчивость в эти дни он списывал на заботы и расчёты.
В связи с наследством, он рассчитывал теперь и на улучшение отношений между ними: поблекшие, стёршиеся временем и бытом чувства должны измениться, получить свежего дыхания, расцвести… Чудак, он не понимал многого, многое не видел, и хотя ревновал (не без причины), но плыл по течению, был терпелив и покладист, – разве что в рассказах своих превращался то в мачо, то в монстра.
Действительно, нам всем иногда не хватает таких превращений, но пишущим всегда легче – они живут своими героями…
Падающий снег, по-весеннему липкий и мягкий, накрыл тёмную, безлунную ночь; в неё серо и зло глядела чёрными окнами «высотка».
Положив ему на голову стопку рукописей, она, размахнувшись, ударила по ней обухом кухонного топорика. Открыв раму окна, отчего на паркет осыпалась маленькая горка снега, она потащила обмякшее тело к подоконнику…. Уже вытолкнув его, женщина, поскользнувшись на тающем снегу, сама чуть было не вылетела следом, но вывернулась.
Сочинитель упал тихо, будто и не падал вовсе, а порхал вместе со снежинками.
Внизу, под белыми ветвями берёзы, стояли два выпивших мужика, свернувшие с дорожки по нужде.
— Во, бля, — сказал один, — глянь, чево.
— Да что-то шепчет, — ответил второй.
Они наклонились над ним и услышали его последнее слово:
— «Занавес!» – вскрикнул он, и умер.
-----------------------------------------------
последнее слово