Запутанная женская история

             


… у неё уже несколько лет болела голова. То есть, вот – постоянно: болит и болит, болит и болит. И настолько, что теперь уже даже не понимаешь, что – болит. Боль стала постоянным чувством, а потому перестала восприниматься как боль, просто настроение всегда такое было… плохое, одним словом, настроение.
И за это она соседку свою ненавидела. Ту, которая за стенкой жила. Это потому, что толстуха из семнадцатого дома (он через сквер и пруд от её дома был) сказала, что всё дело в соседке. То, что сама она пьёт и курит всю жизнь, - совершенно не важно. Всё дело в той, которая за стенкой живёт…
Это потому, что комната у неё большая и светлая, потому что  музыку слушает и всегда – в хорошем настроении.
Надо честно сказать, соседка у неё – баба красивая. Немолодая уже, а – статная. И за себя постоять умеет. Как-то посватался тут к ней один. Просто ввалился в её дом  и захотел там жить. Та посидела, посмотрела, как мужик почему-то решил, что может её жизнью распоряжаться. Потом встала и грудью на него пошла. Молча. Не предупреждая. И била его по дороге. Била сильно. Гнала до самой его квартиры, которую он, видно, решил расширить за её счёт. И – всё. «Претендент» с тех пор притих,  жил спокойно: пиво пил и закусывал сосисками. А шёпотом соседям рассказывал, как он «конечно бы мог, да только чего с такой бабищей связываться»…
Наша-то болезная сначала с нею дружила. И даже совета спрашивала, как жить дальше, чего покупать. А как-то эту самую толстуху из семнадцатого повстречала,  та ей глаза  и раскрыла. Толстуха была основательная: в шляпке и с золотыми зубами во весь рот. Не поверить такой было решительно невозможно. Кроме всего прочего, у толстухи была домработница, какая-то азиатка, и две дачи – ближняя и дальняя, куда та периодически убывала с целью поправки здоровья.
Много чего порассказала толстуха про соседку  за стенкой.
Говорила, что та родилась не понять от кого: от монгола, кажется, прижила её мать.  Монгол проезжий был, а тут мать её увидел и – задержался. С восторгом таращил на неё свои раскосые глаза и только языком всё пощёлкивал да головой из стороны в сторону качал. А когда ласкал и ползал ночью по её телу, всё приговаривал: «Охин, миний охин…» А потом плакать начинал. От счастья, наверное. Спустя какое-то время – бить её попробовал. Мать терпеть не стала. Просто подняла его, оторвала от земли и на  землю же и бросила. И ушла, даже не оглянулась ни разу.
И больше замуж не ходила. Хоть и сватались многие.
Когда чухонец прибалтийский к ней с чемоданишкой пришёл, она глянула на него и сказала: «Не… мине такой не нужен…» И хохла вислоусого, с бутылкой его и салом в тряпочке, от двора своего отвадила. И бульбаша, пришедшего с полумешком картошки, тоже не впустила. Потому что у неё к тому времени уже дочка была. И никто им был не нужен.
Сначала она дочь кормила, потом – дочь её, когда уж мать совсем постарела и на ноги ослабла.
А в этом году… В этом году пропала куда-то, как сгинула.
А «сгинула» она в богадельню, что теперь  называется «дом престарелых». Туда её дочь родная определила, когда надоело мать обезножившую кормить. Да дочери и самой нужно было жизнь как-то устраивать. А тут и человек подвернулся стоящий. Но жить в одной комнате со старухой матерью он не пожелал. Так вот и получилось, что мать оказалась в богадельне.
А Таня там как раз и работала санитаркой. Много лет уже. Может, оттого и голова у неё болела, что всё время видела перед собой убогих да немощных, которые слабыми шелестящими голосами звали её со своих кроватей: «Таня… Танечка… Танюша…»
А старуху новенькую она сразу узнала: ну, точно, так оно и есть – мать той самой весёлой соседки за стенкой, что пела всё да музыку слушала. И была эта старуха едва ли не единственной, кто Таню к себе не звал. Никогда. Даже когда мучилась от какой-то своей болезни. Тогда она вся белая становилась и губу от боли закусывала. Но молчала и не звала.
Таня сама  к ней подходила и спрашивала:
- Что? Плохо тебе, бабка?..
Та какое-то время ещё молчала, потом переводила глаза, в потолок устремлённые , на санитарку и спрашивала:
- Ты – кто?..
- Таня я, санитарка. Может тебе водички? Или врача позвать?..
Какое-то время старуха  молчала.  И по лицу её, вдоль и поперёк изрезанному длинными морщинами, видно было, что  Таня ли, Вера или Наташа, - ей всё едино. Потом снова переводила глаза на потолок и отвечала:
- Уходи…
И отходила Таня от её кровати, от жалости забыв даже про то, что у неё самой голова болит.
И всякий раз снова подходила к старухе, когда понимала, что той снова невмоготу. И всегда та спрашивала:
- Ты – кто?..
- Таня я, говорила же тебе. Санитарка.
- Таня? Какая Таня? А Леночка где?..
И снова шептала своё «уходи». И глаза свои, чёрные, как две дырки в снегу, снова к потолку поднимала.
А Леночка строила, наверное, своё гнездо с «подходящим» мужем и про мать, видно, не вспоминала.
А через полгода, наверное, да, точно, через полгода… Пришла. И с мужем вместе. С тем, который «подвернулся», помните? С «подходящим». Приехали они, значит, на машине и с главным врачом договорились, что заберут старуху на полдня, чтобы съездить с нею к нотариусу. Жильё, значит, чтобы переоформить. А к вечеру старуху назад привезут. Ведь для того, чтобы нотариуса сюда пригласить, деньги платить надо. А у них каждая копейка на счету – семья же.
Когда пришли они уже за старухой, та  издалека ещё их увидала и метаться как-то начала. Ну, а когда дочь с зятем уже прямо к кровати подошли, то старуха забегала глазами по сторонам, забегала и закричала. Да так, как, наверное, лебеди кричат, когда их режут:
- Таня! Танечка!! Танюша!!! Не отдавай им меня!.. Они меня снова к кровати привяжут и кушать не дадут!..