Паучьи лапки

В первый раз Оля увидела его у кабинета иностранной литературы. Очень высокий, чуть сгорбленный, он замер в ожидании преподавателя. В правой руке он сжимал чёрную тросточку с тремя паучьими лапками на конце. Оля вздрогнула, увидев её, хотя уже знала. Звали его Анисий. Странное имя, но подходящее — его тонкому лицу, длинным волосам, нервным рукам с изящными пальцами. Выражению покорности и скромной благодати.
Анисий перевёлся из другого института; Оле предложили быть его куратором — за небольшую плату. Она бы согласилась и так, пролистав его страничку, заполненную монологами о кино. Его собственными, выложенными в аудиоформате. С этим помогала сестра. Анисий был совсем слабовидящий, и вместо актёров для него существовали неопределённые тени и пятна. Весь фильм для него был — голоса; остальное — лишь попытка представить, дополнить самостоятельно, вспоминая время, когда его зрение ещё позволяло ему видеть. Он говорил чудесно, рождая собственные истории на основе уже созданных, дополняя их личными красками. Оля плакала. И улыбалась — его свету, надежде, искренности, а где-то и почти детской наивности...
Они познакомились, поговорили; он смотрел куда-то поверх её головы, и сначала от этого было неловко. Анисий умел печатать вслепую, но обычно записывал лекции на диктофон — так было проще, чем озвучивать потом текст в программе.
— Честно говоря, мне несколько неудобно, что вас приставили ко мне, — голос у него был печальный. — Родители считают, что мне нельзя быть в одиночестве. Я и так всем доставляю неудобства... Но мне и одному хорошо. Можно сочинять что-нибудь... Я очень люблю придумывать истории, прокручивать их в голове по кругу...
И он стал рассказывать ей один из сюжетов. В этом (как она подумала) и проявлялись его детскость, его наивность; сама она ни за что бы не стала делиться такими вещами с почти незнакомым человеком. Но потом она подумала, что ему очень одиноко (что бы он ни говорил), и очень хочется рассказать о том, что ему дорого. Хотя бы ей. Она вздрогнула от этой мысли. Потом Анисий достал очки с уродливыми стёклами; он надевал их в крайних случаях, они почти не помогали; к тому же, он их ненавидел. В старшей школе, когда зрение было немного лучше, и он носил их постоянно, его обсмеивали.
«Чтобы понять, какие тебя окружают люди, надо от них отличаться, — думал он, — тогда они проявят своё истинное лицо...»
Он был красив, и никакие уродливые очки не могли этого скрыть. Он жил в своём мирке, наполненном искусством и музыкой, которого они не понимали. Он раздражал их, потому что был тем, кем они никогда не смогли бы стать. Их отличное зрение не делало их зрячими, как его слабые глаза не делали Анисия слепым.
— Родители говорят, через несколько лет мне сделают операцию, и тогда, наверное, всё наладится, — сказал он как-то Оле. — Не знаю, правда это или утешение... Я мечтаю получить другое образование. Стать пастором. — Его замерший взгляд вдруг загорелся. – Знаете, я верю, что один человек, несущий свет, может осветить жизни многих. Ведь даже маленькая лампочка под потолком освещает целую комнату.
Оля не знала, почему Анисий говорит ей настолько сокровенное. Как он не знал, что она уже успела его полюбить.
— Правда, иногда у меня возникает страх, что, если вернуть мне зрение, я перестану видеть... — Он сжал пальцы. — Как бы это ни звучало. Ведь зрение ограничивает восприятие. Люди слишком ему доверяют. Настолько, что всё, кроме поверхностно-внешнего, перестаёт для них существовать...
Они сидели в коридоре у очередного кабинета; мимо сновали студенты, не замечая их, будто они стали невидимыми. Оля сказала что-то в ответ. У сердца было жарко. Она не признавалась даже себе, что эти две недели были — поразительное узнавание и сплетение намертво. И мгновенно определили весь её путь.
Она продолжала встречаться с Тимой, который был для неё вроде-бы-просто-друг, и он высказывал ей грустно и недовольно, что она слишком носится со своим подопечным. Оле так не казалось: она просто проявляла заботу. (И просто хотела проводить с Анисием как можно больше времени).
Ей нравилось его слушать. Нравилась мягкость его глубокого голоса, внутренний свет, искренность. Нравилось, как он улыбался каким-то её словам; как, перебив, когда она заговорила о музыке (она закончила музыкальную школу и вообще неплохо в этом разбиралась), смешался и бросил «извините»… Оля привыкла к его полуотсутствующему взгляду, к его повороту головы всегда в сторону; он не видел, как она его рассматривает. Анисий казался ей удивительным. То, как он любил эту жизнь, как наивно и светло говорил о своих мечтах; как ни разу не пожаловался на недуг, наоборот, считал его почти даром, возможностью воспринимать мир иначе. Она, конечно, не могла до конца понять его чувств и подумала, что никогда не дотянется до его души (он, правда, так не считал, но Оля этого не знала), и ей очень захотелось перенять хотя бы кусочек его света и смирения…
После пар Анисий впервые попросил её помочь с заданием. Жил он не очень далеко, и обычно его забирали на машине.
— Если вы заняты, Оля, ничего страшного, — сказал он, чуть смутившись. — К тому же, уже поздно… Но сестра сейчас дома, приготовила что-нибудь. Поужинайте с нами, если хотите.
Она согласилась. В машине было уютно. Оля отвернулась к окну. Анисий робко нащупал её руку, протягивая наушник.
— Я обычно слушаю книги в дороге, — сказал он. — Не знаю, любите ли вы такое… Но, может быть, вам понравится.
Она вложила в ухо чёрный жучок. Голос чтеца был ровный, неспешный, даже убаюкивающий. Мимо проносились фонари. Она поймала себя на мысли, что его рука, давшая ей наушник, так и лежит на её собственной…
Его комната была не сильно освещена белой лампочкой.
— Глаза болят от яркого света, — объяснил Анисий. — И так в институте слишком ярко…
На столе лежала электронная книга (в неё были закачаны аудиофайлы), ноутбук, раскрытый блокнот и пара карандашей.
— Рисование успокаивает. Но из-за того, что я почти не вижу, получается что-то очень странное… Так мне говорят. — Он улыбнулся.
Половинчатые лица, приклеенные к глазам уши или носы вместо ртов… В рамках современного искусства это не было странным. Оля удивилась про себя, как он проштриховал глаза, почти не видя, или оставил блики на губах…
— В детстве я ходил в художку, — добавил Анисий. — Подавал надежды. Знаете, я хотел попросить… Можно прикоснуться к вашему лицу?
— Конечно.
Оля замерла. Он осторожно коснулся её лба, провёл пальцами по носу и спустился к подбородку.
— Я помню, как мама рассказала мне, что такое любовь, — он опустил руку. — Я тогда подумал, что она говорит совсем не о том. Ведь любовь — это свет и тепло. И знание, что ты больше не одинок. Не физически. Душой. — Он осторожно подошёл к постели и опустился на покрывало. — А вы красивая.
— Почему вы так решили? — Оля улыбнулась, зная, что он услышит её улыбку, и села рядом.
— У вас красивая душа, — он тоже улыбнулся и вдруг добавил: — Поцелуйте меня. Я ведь не знаю, что это такое.
Оля прижалась губами к его губам, а потом обняла его. Почему-то казалось, что он не имел в виду другого поцелуя. Потом она поставила фильм, который он попросил, выключила свет. Про задание они оба забыли (хотя для него это был лишь предлог).
— Если вы закроете глаза и будете только слушать, вы всё поймёте, — сказал Анисий тихо.
Они лежали рядышком. Анисий прижался к Оле, умиротворённый; его начало клонить в сон. Он любил иногда засыпать под фильмы. Оля приоткрыла на секунду глаза и увидела в полутьме очертания паучьих лапок у двери. Через несколько лет, наверное, он снова будет видеть. А если и нет, она поможет ему осуществить свою мечту. И они будут нести свет вместе.

(напечатано в альманахах «Царицын» и «Без цензуры»)