Каково быть Анной?

- Ну, уходи ж ты от него! - Ольга делала припарки подруге своей, Анне Сергеевне. - Уходи, ведь так нельзя. Я уже не только о том говорю, как ты завтра детям своим покажешься. Да уже вопрос стоит, доживёшь ты до этого завтра или он убьёт тебя!
  Анна Сергеевна молчала. Она сидела у окна, подняв лицо к свету, чтобы Оленьке удобно было прикладывать к уголку её глаза вату, смоченную бадягой, чтобы синяк скорее рассосался. К детям ей действительно назавтра идти было стыдно. Анна Сергеевна работала учительницей. Учительницей младших классов. Ну, ничего, она попросит Оленьку, и та с утра пораньше хорошенько накрасит её. Всё-таки макияж творит чудеса с изъянами женского лица. Нехорошо только, что переносица распухла. Ну, да что уж. Мало ли что бывает. Анна Сергеевна уже и историю придумала. Ловко получилось, хорошая история.
  - А куда ж я уйду, Оленька? - спросила подругу Анна Сергеевна.
  - Ну, сначала ко мне, у меня поживёшь.
  - А потом?
  - Ну-у, до потом надо дожить ещё. В конце концов, детей нет, ничего, комнату снимешь, первое время я помогу.
  - Тяжело, - вздохнула Анна Сергеевна.
  - А сейчас не тяжело? - Ольга удивлённо расставила руки. - Каждую неделю новый фингал. У тебя рак от этих побоев будет, или он тебя однажды убьёт или инвалидом сделает! Это не тяжело тебе?!
  Анна Сергеевна уронила голову на руки и тихо заплакала.
  - Ну, ладно, прости. Перестань. Ну, чего ты плачешь, жива ведь. Финик твой замажем... Помнишь, как мы с тобой однажды тебя мазью намазали, думали, лицо вместе с синяком рассосётся? Что это было? Дед мой колени ею мазал?
  Анна Сергеевна перестала плакать. И рассмеялась вместе с подругой, вытирая ладонью набежавшие слёзы.
  Анна Сергеевна росла в интеллигентной семье. Папа профессор, мама лаборант. С утра до ночи в доме гостили друзья, комнаты были полны разговорами о науке. В её семье обожали всевозможные теории и рассуждения, презирая от души творчество во всех его проявлениях. Люди пишущие, рисующие, сочиняющие - тунеядцы, язва на теле общества, вредители. Их клеймили каждый раз в компании, насмехаясь над свежими выпусками газет и журналов с сообщениями о достижениях разношёрстной гуманитарной шушары.
  И Анна Сергеевна насмехалась, хоть и маленькая была, а смеялась заливисто, часто не понимая, над чем. Ей, тогда ребёнку, всё было ясно по интонациям, по словечкам, по позам взрослых: вот сейчас что-то прочли, её папа закатил глаза к потолку и язвительно сказал, что такой-то молодец. Значит, настало время смеяться. Вот мама необычайно высоким и заботливым голосом спрашивает о ком-то, значит - пора.
  Вечером Аннушку прогоняли спать. Она уходила к себе в комнату. И садилась рисовать. Рисовала долго, исчерчивала тетрадки, которые находила. Выводила линии и зигзаги в дневнике. Размалёвывала поля в учебнике. До усталости, до изнеможения. Закончив, откидывалась на подушки кровати, словно только что вернулась с тяжёлой взрослой работы.
  Она и не знала тогда, что то, что делает - и есть творчество. Первым об этом узнала мама. В общем-то, Анна Сергеевна и не скрывала своих занятий. Однако, мама как-то полезла в её сумку за ручкой, расписаться в квитанции и обнаружила ЭТО...
  Как она кричала, бедная её мама. Хваталась за волосы, тяжело дышала, металась по комнате и кричала, кричала, кричала...
  Анна Сергеевна тогда не поняла, что произошло, но поняла, что сотворила что-то совершенно ужасное, хотя и не догадывалась о своём преступлении. Всем ужасом своего предательства она прониклась позже, когда её наказал отец.
  Мать не заступилась. К гостям её больше не звали. Казалось, родители стеснялись Аннушку, за неё было словно неудобно. Нет, с ней обращались ласково, не ругали больше, но как-то слишком ласково, будто бы она стала больна.
  Чем большее чувство вины испытывала Аннушка, чем больше тяготил душу неведомый проступок, тем больше она рисовала. Её уже было не удержать: она рисовала в тетрадях, дневнике, учебниках, на коленях, на левой руке, на обоях, на парте... Это занятие, и только оно одно, отвлекало от гнетущего, жалящего чувства вины, помогало забыться...
  Родители старели. Аннушка росла, а вместе с ней и чувство неизбывной вины и стремление заглушить эту боль. Аннушка уже становилась похожей на женщину, наливалась соком, и чёрным ядом разливалась в ней ненависть к себе, желание скрыть своё преступление от мира, и дивными цветами покрывалось всё, до чего она дотрагивалась: на всём появлялись миры и изящные оттенки, изогнутые линии связывали несуществующие и знакомые лица... И чем дальше, тем больше хотелось Аннушке стать нормальной, как все, хотелось, чтобы мир её принял, чтобы признал своей...
  Из всех кавалеров она безошибочно выбрала Его. Красивого неудачника из соседнего подъезда. Школьного хулигана, задиру, познавшего после девятого класса все виды заработка и подработок, от законных способов до неприлично тайных. Ему, нормальному, не читавшему в жизни лишнего, не смотревшему ничего, кроме того, что показывали, не бывавшему дальше леса в пригороде, она отдала себя всю без остатка, веря наивно, по-девичьи, что он сможет её вести за собой, сделать из неё человека, домохозяйку, счастливую мать и жену, обременённую детьми, сумками, гастритом, заботами и чёрными кругами под глазами.
  - Знаешь, Оленька, ведь разве только в этом дело? - Анна Сергеевна смотрела прямо в глаза подруге, словно бы с жалостью.
  - Ты про что? - оторопела Ольга.
  - Ну, про всё, понимаешь, не знаю, как сказать. Про жизнь. Не про то, что ты и я, и что-то там ещё, работа, например. А про жизнь вообще. Есть, Оленька, что-то большее, чем всё вот это...
  - Ты это к чему вообще? - Ольга непонимающе замотала головой.
  - Как тебе объяснить. Ведь я ж не только живу, чтоб мне хорошо было. Нет, конечно, это важно, чтобы мне было хорошо, комфортно, удобно... Но ведь, когда достигаешь этого порога в жизни, ты как-то начинаешь думать, что вокруг тебя другие люди есть. Понимаешь?
  - Вообще не понимаю. Ань, ты чего?
  - Ну, вот уйду я от него. И мне будет хорошо. Так? Ну, трудно поначалу, а потом привыкну. И будет хорошо. Так?
  - Ну-у, так,..- неуверенно протянула Ольга.
  - А с ним что?
  - С кем?!
  - С Серёжей?
  - Да какое тебе-то дело, что с ним будет? Сопьётся да помрёт в канаве или другую себе бабу найдёт, тебе-то какое дело? Ты жива останешься!
  - Да как же, какое мне дело?! Самое прямое. Я выживу, хоть тяжело, хоть как. А он? Он же пропадёт без меня. Понимаешь, ведь ему ещё тяжелее меня от того, что он меня бьёт. Ты бы знала, как сильно он мучается!
  - Ну и как? Сильно мучается? Руки в синяках?
  - Он это скрывает, посмотришь на него, словно бы и не жалеет ни о чём. Но я-то знаю!
  - Что ты знаешь? Ему тебя побить, как телепрограмму переключить. С чего ты взяла, что он мучается?!
  - О! Я это точно знаю! Знаю и всё! Это не объяснишь. И, знаешь, я прощаю его. За эти муки адские, которые он испытывает. Ведь он не виноват, он болен, Оля! Он болен, он не может ничего с этим поделать! В минуты гнева он теряет себя. Он не владеет собой, - строчила Анна Сергеевна скороговоркой. Слова выпрыгивали из неё, она еле успевала за ними...
  Но где? где Оленьке было понять, как нужна Анна Сергеевна этому несчастному. Да-да! Этому несчастному, как и она сама, человеку. Как объяснить подруге, что такое чувство вины и как нужно прощение таким как она, как и сам муж её. Разве могла бы она это понять?!
  Анна Сергеевна точно знала, кАк тяжело быть не таким, как все. Знала и помнила своё предательство, своё детское мерзкое предательство. Чувство вины было с нею всю жизнь, бок о боком, всегда рядом, оно было её советчиком, подругой, судом и прощением. У Серёжи, её мужа, была такая же ситуация. Только чувство вины у него появилось недавно, только несколько лет назад, когда он впервые ударил жену. И ведь он был в этом не виноват (Анна Сергеевна отчётливо это понимала). Виной всему была она. И только она! Именно она принесла в дом подлое чувство, ему досталась порченая модель человека, разве легко ему было жить с такой гадкой, как она?
  Нет, но ведь он не бросил её такую, испорченную, неправильную, бракованную, старался, воспитывал, учил, как жить, как не выделяться. И теперь, когда он все силы свои употребил на неё, когда и сам стал виноват и мученик, разве ж можно бросить его? Нет, делом всей жизни Анны Сергеевны стало теперь спасение. Уже не себя, не своей подлой душонки, нет! Но спасение человека, погрязшего ради неё, мерзкой и недостойной, в пучине пьянства и рукоприкладства. Разве смеет она уйти от него и бросить его одного. Нет! Но единственное, чем сможет заслужить она прощение - это верным служением и прощением Ему!
  - Прости, Оленька, - словно опомнилась Анна Сергеевна. - Не слушай меня, не слушай, я глупости сейчас говорю. Конечно, надо что-то решать. Но, Оленька, мне так жалко его...
  - Не пойму я, Ань, иногда: дура ты или святая?