"Рассказывают, что когда халифом был Гарун-аль-Рашид – да пребудет слава о нем в веках - жил в Багдаде один купец, человек уважаемый и небедный. Держал он на базаре лавку, покупал и продавал, извлекал доход, исправно платя закят, и радовался жизни. И было у него двое сыновей: старшего звали Хасан, а младшего – Юсуф.
Когда купец достиг преклонного возраста, отвернулся от него Аллах, и всё пошло прахом. Расстроились у купца дела, расстроилось и его здоровье. И почувствовав приближение кончины, призвал он к себе сыновей и сказал им:
- Дети мои, я умираю. За тебя, Хасан, мое сердце не так тревожится, как за твоего беспутного брата. Ты сызмальства помогал мне в делах, умеешь покупать с расчетом и продавать с выгодой. А вот у брата твоего, Юсуфа, ветер в голове. Знаю, проводит он драгоценное время в непотребных домах, беседуя с незнакомцами или нечистыми женщинами за чашей вина, читает или сочиняет пустые стишки да слушает пение блудниц под звуки лютни. И сердце мое разрывается от боли, когда я начинаю думать о его будущем. Ибо, я разорен, дети мои! По воле Аллаха, потерял я всё свое состояние до последнего динара.
Примите же, о дети, последний мой совет: продайте дом и лавку, и всех невольников, и непроданный товар, который сможете продать. Верните долги, а на часть вырученных денег приобретите верблюда и отправляйтесь с караваном в Страну пряностей. Закупите там гвоздики и перца, имбиря и мускатного ореха, кардамона и шафрана, корицы и миндаля, кукурмы длинной и травы перечной, а также базилика насколько хватит средств, и возвращайтесь в Багдад, обитель мира. Говорят, на эти товары ожидается через год немалый спрос, и, если позволит Аллах, - да святится имя Его! - вы быстро разбогатеете. А теперь поклянитесь, что так и сделаете и что не будете ссориться между собой, обижать и обманывать друг друга.
И братья поклялись.
Вскоре купец умер, и сыновья похоронили его. И продали они всё имущество, как завещал их отец, и купили верблюда и отправились с караваном в далекую Страну пряностей.
Когда миновали они страну Аль-Хиджаз с пустыней Фейд и достигли безводной местности в стране Руб-эль-Хали, налетела на караван черная буря. Три дня и три ночи бушевал ураган, а когда он стих, братья увидели, что оказались одни в раскаленной пустыне. Весь караван сгинул, как будто его и не было.
- Что нам делать, о брат мой? - в отчаянии спросил Юсуф. – У нас мало воды и пищи, и мы не знаем пути.
- Купцы говорили мне перед бурей, что в половине перехода на юг есть Горький колодец. Направимся туда, брат мой, а там что-нибудь придумаем, - ответил в смятении Хасан.
И двинулись они на юг, и в середине дня достигли Горького колодца. Когда Хасан заглянул в глубокий колодец, то увидел не воду, но некие предметы. И тогда достал он из припасов веревку и передал ее Юсуфу со словами:
- Обвяжись веревкой и полезай в колодец, а я буду держать веревку, дабы потом вытащить тебя оттуда. Там что-то лежит и мешает достать воду.
И Юсуф сделал то, что велел ему брат.
- Здесь два мешка и совсем мало воды, о брат мой! – закричал Юсуф из глубины колодца.
- Сними с себя веревку, обвяжи один мешок, чтобы я мог достать его, - сказал Хасан.
И Юсуф выполнил его просьбу, и когда Хасан развязал доставленный мешок, то с удивлением обнаружил, что тот полон старых серебряных дирхемов.
- Подавай второй мешок! – крикнул Хасан брату и бросил в колодец конец веревки.
И Юсуф выполнил просьбу брата. И оказались во втором мешке новые золотые динары.
И разгорелись у Хасана глаза. «Здесь не меньше тысячи золотых и пяти тысяч серебряных монет, - подумал он. - Этого хватит, чтобы купить в Багдаде дом, лавку, товар, невольников и обзавестись четырьмя женами. Слава Аллаху, я стану богат. А беспутному Юсуфу сама судьба уготовила место в зловонном колодце, дабы расплатился он там за все свое безделье и грехи!»
И подумав так, Хасан торопливо погрузил мешки на верблюда, забрался на него и не обращая внимания на крики и вопли, доносившиеся из колодца, повернул на север.
Когда бедный Юсуф понял, что брат бросил его, он в отчаянии стал биться головой о каменную стену колодца, а потом горько заплакал. И лежал он в зловонной жиже, и смотрел вверх, на кружок голубого неба. И увидел Юсуф, как постепенно небесный краешек потемнел, а потом сделался черным, и наступила ночь. И пришел потом новый день, который сменила новая ночь. И потерял Юсуф счет дням и ночам и впал он, отчаявшийся, в беспамятство.
И очнулся Юсуф и выпил горькой воды, и достал из-за пазухи лепешку и съел ее, а потом снова заплакал. И несколько раз порывался он вскарабкаться вверх по гладким камням, которыми были выложены стены колодца, но всякий раз срывался вниз, ломая ногти на руках и ногах.
И вновь приходил день, и наступала ночь, и Юсуф видел одну и ту же звезду в черном круге. У него закончились лепешки и сушеная фасоль.
И Юсуф вновь впал в беспамятство и вновь пришел в себя. И снова стояла ночь, а в небесном кружке дрожала звезда. И тогда, собрав последние силы, Юсуф закричал:
«О милосердный Аллах, сжалься надо мной и даруй мне смерть, ибо поистине я заслужил ее беспутной моей жизнью!»
Но тишина была ему ответом. Юсуф же, обезумев, стал зарывать голову в горькую жижу, дабы лишить себя жизни. И вдруг пальцы его оцарапались о нечто острое, и Юсуф обнаружил в ладони какой-то предмет. Когда же он очистил его от грязи, то увидел большой перстень старинной работы с крупным гладким камнем и искусно вырезанной на камне таинственной надписью. И Юсуф потер камень, чтобы получше разглядеть надпись.
И в то же мгновение дно колодца озарилось, да так ярко, что Юсуф зажмурил глаза.
А когда открыл их, то увидел страшного черного человека с серьгой в ухе и дамасским кинжалом за поясом.
- О царь времени, - прорычал черный человек, - приказывай, и я сделаю всё, что в моих силах!
И отпрянул Юсуф в страхе к стене колодца.
- Кто ты! – дрожа прошептал он.
И черный человек покосился на Юсуфа и мрачно произнес:
- Я – раб перстня, ифрит или, если хочешь знать, марид из породы летающих джиннов.
- Но как зовут тебя? – вновь прошептал Юсуф.
- Фадиль-ибн-Халид-аль-Аббас, о царь времени.
- Но я не царь времени, - простодушно заметил Юсуф.
И поднялась у черного человека густая бровь над огромным сверкающим глазом.
- Как, разве ты не Сулейман-ибн-Дауд (мир с ними обоими), владелец перстня со смарагдом, на котором начертано величайшее и прекраснейшее из 99 имен Бога?
И изумился Юсуф и посмотрел на перстень и вырезанную на мерцавшем камне надпись, а потом надел перстень на безымянный палец правой руки. И был перстень тяжел, но оказался впору.
- Нет, я – Юсуф, сын купца из Багдада – с улыбкой произнес Юсуф.
И черный человек вздрогнул и изменился в лице, и было видно, что он потрясен. Однако одного мгновения хватило тому, кто назвал себя Фадилем-ибн-Халидом-аль-Аббасом, чтобы придти в себя. Поклонившись, он смиренно сказал:
- Приказывай, о хозяин перстня.
- Ты и вправду из породы летающих джиннов? – с замиранием сердца спросил Юсуф, разглядывая незнакомца.
- Да, о царь царей, э-э-э то есть… о повелитель, - поклонился черный человек.
- Тогда, …ибн-Халид-аль-Аббас,…
- Называй меня просто – Фадиль, - с достоинством изрек ифрит.
- Тогда, Фадиль, мы можем выбраться из колодца? – с мольбой прошептал Юсуф.
Выслушав этот вопрос, ибн-Халид-аль-Аббас криво усмехнулся, опустился на колено и небрежно произнес:
- Садись на плечо, о повелитель.
И не успел Юсуф взгромоздиться на могучее плечо ифрита, как тот взмыл вверх, к звездам. Испугавшись, обнял Юсуф мощную шею ибн-Халида-аль-Аббаса, на которой красовалась массивная золотая цепь, и ахнул от страха и восхищения. Взору его открылась вся пустынная страна Руб-эль-Хали, залитая светом луны и звезд, и даже часть страны Аль-Хиджаз.
- Куда следует направиться, о повелитель? – повернув огромную голову с короткими курчавыми волосами, осведомился ибн-Халид-аль-Аббас.
И нагнулся Юсуф к огромному уху с болтающейся серьгой и шепнул:
- Я голоден. Нельзя ли нам опуститься на землю и подкрепиться?
- Слушаю и повинуюсь, - ответил ифрит и, как показалось Юсуфу, хмыкнул.
Тотчас оказались они на песке, словно и не парили мгновенье назад высоко в черном небе. И откуда не возьмись появился персидский ковер, а на нем в серебряных блюдах яства, источавшие такие ароматы, что у Юсуфа закружилась голова. И хотел он было наброситься на еду, но взгляд ибн-Халида-аль-Аббаса остановил его. Ифрит взял кувшин с изогнутой ручкой и предложил юноше омыть себя. И ощутил Юсуф истинное блаженство, когда прохладная влага освежила его тело.
- Не разделишь ли ты со мной трапезу? – после омовения и предписанной молитвы вежливо спросил Юсуф и удивился собственной учтивости, которой ранее за собой не замечал. Ифрит осклабился:
- Ты первый из владельцев перстня, кто спросил меня об этом. Благодарю тебя, о учтивейший, но нам, джиннам, этого не требуется.
И Юсуф, наконец, набросился на еду: он жадно ел и запивал водой, потом жадно пил и вновь ел, и с ликованием насыщался.
Когда трапеза завершилась, Юсуф надолго задумался, ибо, казалось, сама луна и звезды расположили его к размышлениям.
- О Фадиль, - после продолжительного раздумья заговорил Юсуф, - я хочу вернуться в Багдад, но так, чтобы в городе меня никто не узнал.
- Это возможно, хозяин, - смиренно кивнул ифрит.
- Я хочу поселиться на постоялом дворе под видом дервиша…
- Да будет так, хозяин…
- У нас будут деньги, достаточные для жизни?
- Будут, хозяин, - на этот раз как-то неохотно отозвался ибн-Халид-аль-Аббас.
- Тогда – летим, - нетерпеливо попросил Юсуф.
- Слушаю и повинуюсь, о повелитель, - послушно ответил ифрит и преклонил колено.
И через мгновение яства и ковер исчезли, а Юсуф с летающим джинном вновь взмыли в небеса и понеслись в обитель мира, Багдад.
Еще затемно остановились они на постоялом дворе. И марид из породы летающих джиннов вручил Юсуфу увесистый кошелек с динарами и вернулся в перстень. Юсуф же, отдохнув и совершив все предписанные Пророком дела, разузнал, где живет его брат Хасан. И оказалось, что жил Хасан в квартале богатых купцов-ювелиров и слыл достойным человеком.
И Юсуф, одетый в рубище бродячего дервиша, подошел вечером к прекрасному дому брата и вскоре увидел Хасана, важно и неторопливо возвращавшегося в сопровождении двух невольников с базара.
И случилось так, что недалеко от дома, в котором жил Хасан, за ним и невольниками увязалась какая-то грязная черная собака, вся в невыносимо смердивших ранах и язвах. И приказал Хасан невольникам отогнать бездомную собаку, но им не удалось этого сделать. Напротив, черная собака залилась злобным лаем и даже попыталась укусить купца. Тогда в гневе Хасан вырвал у одного из невольников палку и принялся яростно и с остервенением бить собаку по тощим бокам и хребту.
- Стой, о достойнейший, чьего имени я не знаю! – закричал подбежавший к Хасану Юсуф, - Пожалей эту тварь, ибо она угодна Аллаху.
- Откуда знать тебе, оборванец, кто кому угоден? – злобно бросил Хасан и ударил собаку так, что та жалобно заскулила.
- Не бей ее, жестокосердный! Отдай лучше мне, я щедро заплачу тебе, - нахмурившись попросил Юсуф.
- Видно Аллах совсем помутил твой разум, дервиш, раз ты готов платить мне за то, что никому не принадлежит! – с
В те далекие годы, когда мы с мамой еще жили в доме дореволюционной постройки на Лесной улице в Москве, в нашу коммуналку - туда, где, по утверждениям мамы, в cтарорежимное время располагалась ванная комната, - вселили странного старика. Был он ужасно худ и высок ростом (соседи прозвали его "Жердь"), ослепительно лыс, но бородат. Эта борода казалась мне длинной и седой - как у старика Хоттабыча. Старик всех дичился, плохо видел и вел замкнутый образ жизни. Помню, что представился он Аристархом Никандровичем.
Правда, со мной - начитанным белобрысым сопляком Сашкой Боголюбовым - старик подружился и не обижался, когда я в шутку звал его Гассаном Абдуррахманом-ибн-Хаттабом, или, по-свойски, Хаттабычем (а на "Жердь", он, кажется, обижался).
Ко мне Аристарх Никандрович, в свою очередь, обращался очень уважительно и тоже почти по-лагински: "Саша-ибн-Алеша", потому что я, как нетрудно догадаться, вот уже семьдесят пять лет прохожу во всех основных документах, начиная со свидетельства о рождении, в качестве Александра Алексеевича Боголюбова.
В крошечной каморке, куда вселили старика, рядом с раскладушкой и колченогими столом и шкафом, стояла не менее колченогая этажерка, полки которой прогибались под тяжестью старинного вида книг. На темных переплетах, украшенных золотыми буквами, - кириллицей с ерями, ятями и i, латиницей и арабской вязью - тускло мерцали таинственные надписи. В память мою врезались некоторые названия: "Персидскiя письма Монтескье"; Вольтеръ, "Задiгъ", повесть, переводъ с французскаго Ив. Голенищева-Кутузова, 1765 годъ".
Старик имел обыкновение утром пить "кофий", как он выражался, и исписывать своим мелким бисерным почерком двадцать-тридцать листов писчей бумаги; потом он углублялся в книги, делал какие-то выписки, крякал и хмыкал, бурчал что-то себе под нос, потешно, тоненьким голосом, декламировал стихи - иногда по-русски, а иногда на каком-то иностранном языке с чуднЫм картавым "р" и горловыми звуками.
После ежедневных продолжительных прогулок по Миусскому скверу, Аристарх Никандрович ходил обедать в Диетическую столовую на улице Горького - рядом с заведением, в витрине которого красовались три совершенно непонятных мне слова: "Ателье Плиссе-Гофре". Затем в расписании Хаттабыча следовал послеобеденный сон, сопровождавшийся богатырским храпом. Нередко по вечерам старик церемонно приглашал меня к себе и за чаем рассказывал чудесные истории о Синдбаде-мореходе, волшебной лампе Аладдина, прекрасной царевне Будур и Али-Бабе с четырьмя десятками разбойников. Иногда, закатив глаза и перебирая длинными высохшими пальцами свою седую бороденку, он нашептывал мне поразительные по своей непристойной откровенности сказки о дочери эмира и черном рабе, или о ночи, проведенной двумя багдадскими красавицами с простым носильщиком из Басры. При этом старик оставлял без перевода разные диковинные словечки вроде "зебб" и "фардж". Не всегда соображая, о чем он говорит, я инстинктивно понимал их значение и ощущал в этих словах нечто сладостно-запретное. Если бы только моя мама знала обо всем этом!
Но мама, как мне кажется, так ни о чем и не узнала, хотя и настороженно относилась к моей дружбе с Жердью.
Помню, однажды вечером старик показал мне какую-то рукопись, испещренную диковинными закорючками, приложил палец к губам и сказал, что сделал открытие: он нашел и перевел на русский язык неизвестную знатокам сказку из цикла "Тысячи и одной ночи".
- Вот мой перевод, - шепнул Хаттабыч и любовно погладил фиолетовыми от чернил пальцами тонкую стопку листов, исписанных его ровным бисерным почерком. - Спрячь его, о Саша-ибн-Алеша, дабы не достался он лихим людям.
Старик, как я теперь понимаю, был в то время немного не в себе и панически боялся то ли воров, то ли каких-то других злодеев.
Бумаги я спрятал в чемоданчике из-под коньков-"канадов" у друга Витьки из соседнего дома пять, а потом благополучно забыл о них. Вскоре старик тихо скончался. Все его вещи куда-то исчезли - во всяком случае я не помню, что сталось с его таинственными старинными книгами и свитками.
Лет через десять после смерти Хаттабыча Витька, переезжавший тогда с родителями из дома пять по Лесной улице в новую блочную девятиэтажку на "Водном стадионе", напомнил мне о рукописном переводе. Я равнодушно забрал его и положил в папку, которую забросил на антресоли.
А теперь, когда я сам достиг возраста Хаттабыча, вздумалось мне навести порядок в своих бумагах. В них я и обнаружил старую папку с пожелтевшими листами. С некоторым волнением прочел я выцветшие строки, писанные рукой покойного Аристарха Никандровича.
Повествование показалось мне знакомым (и отчасти забавным), хотя я не припомню, чтобы в различных изданиях сборника "Тысячи и одной ночи" попадалась мне "Сказка о беспутном Юсуфе и царевне Маймуне".
На всякий случай представляю манускрипт Аристарха Никандровича на суд читателей и специалистов: а вдруг это и в самом деле нигде ранее не публиковавшаяся восточная сказка? Итак, вот она, пожелтевшая рукопись моего чудаковатого Хаттабыча:
