Сразу скажу. Что называется, - на берегу. Дальше не читайте те, кто в 90-ые хихикал и кому сегодня понравится вот это «стихотворение», удостоенное даже быть напечатанным в популярном когда-то журнале «Огонёк»:
Летел с обрыва отважный Горький,
А снизу море бесилось дико…
И Горький падал в пучину злую,
Лететь пытаясь, маша руками.
Но он не может взметнуться в небо,
И глупый пингвин глядит тревожно,
Как то, что было отважным Горьким,
Волна большая о берег била…
И это не приказ (ни в коем случае!), а - предостережение. Ибо я – о Горьком. И о том, как читают его сегодня.
В этом учебном году у меня – седьмой класс. Очень славный класс.
И весь год я вёл их к тому, чтобы именно в эти майские дни, когда до конца учёбы осталось только несколько дней, а за окном пенится цветами немыслимо красивое время года, когда так хочется жить и свершать большое и значимое, прочесть с ними «Детство» - одну из самых светлых книг в нашей литературе.
Колоритный и такой живописный дед Алёши ПешкОва. Кстати, именно здесь, в этой повести, он постоянно ставит ударение в своей фамилии и даже, в одном из эпизодов, говорит о неправильности ударения ПЕшков…
Великолепная бабушка – одна из самых ярких старух в русской литературе…
Ласковый Цыганок, такой живой и трогательный, когда невольно жалеешь о том, что не повстречал в своей жизни такого же дивного человека…
И вот сегодня на уроке подошли к фигуре самой странной, наверное, и непонятной во всём этом тяжёлом и прекрасном одновременно рассказе о «свинцовых мерзостях русской жизни». Говорю о «нахлебнике» Хорошее Дело – человеке без прошлого, который однажды сильно обидел Алёшу, сказав ему, что сольёт для него свинцовый налиток для игры в козны с тем условием, чтобы мальчик больше к нему не приходил.
И убегает обиженный ребёнок, идёт к деду, который в это время стрижёт в саду высохшие ветки с малиновых кустов. Заговаривает со стариком о постояльце. Деду тот тоже не нравится. И мальчика это будто даже успокаивает. Он вроде даже осознаёт свою правоту в оценке человека.
А вечером – посиделки всех жильцов у бабушки. И там – опять малина: один из участников застолья угощает остальных, щедро намазывая малиновым вареньем крупно нарезанные ломти хлеба.
Да и как же я люблю детей наших с вами за ту зоркость, зоркость души, когда они, обалдев от счастия понимания, начинают орать:
- А тут опять – малина!..
- Точно, - говорю, - она: сладкая да вкусная. Но, может, - совпадение?..
- Не-е-ет! Я знаю!.. – и рука стремительно тянется вверх.
- И я – знаю!..
- И – я!..
Кто-то, даже не дождавшись моего драгоценного внимания к его персоне, кричит:
- Это потому, что дед стриг засохшие ветви, а они же плоды дали. И это – сладко всем. И вылечит от любой болезни!
- А люди даже и не понимают, что те, кто рядом, лечат их и умирают при этом.
- А дальше-то, смотрите, что написано: … за столом пьют вишнёвую наливку! А вишня – это ведь тоже плоды из сада. Только пьянит она. Но всё равно – для людей…
Затаились мои маленькие, глазёнками только живут… Кто-то даже рученьки к губам прижал, сам того не ведая… Думают… То есть, заняты самым прекрасным, чем одарил нас с вами Господь: порождают мысль.
- Значит, он сказать хотел, что бывают «люди – малина», это те, кто лечат, а бывают «люди – вишня», кто нас пьянит.
Маринка, что сидит в самом конце класса, почти с ужасом, потому что часто восторг наш в ужас переходит, громко шепчет:
- О-о-ой… ма-а-а-мочки…
А дальше, даже без моей команды, кто-то читать начинает. И вот Хорошее Дело уже плачет при всех, придя в восторг от бабушкиного рассказа о воине и отшельнике. А потом, вдруг, убегает, сам устыдившись своего чувства…
Сидят дети мои, будто диво - дивное только что видели. Своими глазами. Вот бы сейчас, мамы и папы, вы посмотрели на тех, кого родили! Ни за что не согласились бы умирать в ближайшие сто лет! Потому что ТАКИЕ должны свершить на Земле что-то сверхестественное…
А персонажи горьковские говорят о только что виденном. И оценивают то, что сейчас было на их глазах.
Кто-то смеётся, другой – глумится, третий недоумевает. А четвёртый -человека жалеет…
- Это он нам всем, даже тем, кто будет жить после его жизни, сказать хотел, что не надо быть откровенным с людьми: они всё равно не поймут и не оценят. Просто подумают, что слаб ты и беспомощен. А потом – замучат!.. – почти кричит мой самый любимый армянин Артур.
А на другом ряду горят уже ярко, как сердце Данко в ночи, глаза осетина Владьки:
- Не-е-ет! Неправильно ты говоришь, Артур! Люди же ведь добрые всё равно. Они – разные просто. А потому и видят одно и то же по-другому, нет так, как даже самый близкий им человек. Ведь нет же у мысли родственников! И у чувств родственников тоже нет… Ой… извините…
И – увял (как жалко!), и сел. Ладошки вместе сложил, как при молитве, к губам прижал и глаза опустил. А может, и хорошо, что не договорил: ведь мысль не умерла, продолжает жить в нём. Просто крылья расправляет. Или большой вдох делает, чтобы взмыть ввысь – туда, к солнцу и выше солнца, и затмить светило своим величием, важностью того, что НА МОЕЙ ЗЕМЛЕ ЖИВУТ ТАКИЕ ЛЮДИ…
|