Вот уже и Софию затянули в свою настолку – новым персонажем, оперной дивой. Что интересно, играет она за дворец – за жандармов, а не эльфов… Я пас, мне тут в уголке неплохо.
Семёновы уехали за клюквой, Анатольевич в больницу попал, иудушка. О преферансе вдвоём и речи не было, теперь в подкидного не с кем сыграть и новости не на чем посмотреть. Когда молодёжь успела разлюбить нормальные азартные игры? То ли дело мы в их возрасте…
При старушке, первостатейной картёжнице, гостиная современно мерцала плазменной панелью и классически сотряслась матерком проигравшихся. Пришла молодёжь, сняла телик, притащила эльфов, прости господи. Всё ухнуло в ретро, вплоть до дверного звонка: срезали провода, на месте кнопки повесили молоточек и довольны.
«В их возрасте мы в будущее смотрели и были злей. Подкалывали друг друга через слово. Эти прямо какие-то добрые, вроде Кима».
Тук-тук! Кто там? Это мы, непрошеные воспоминания.
«Надоели вы мне сегодня».
…
Рядом за графинчиком опять присел Ким.
Ловкий за работой, нелеповатый на досуге и страшно довольный каждой минутой прожитого дня Ким просто источал удовольствие от любых мелочей: от солнца и тенька, до разыгравшегося в колене артрита… Тот ещё предмет для обстоятельного рассказа.
– Ты словно хвастаешься, Ким!
– Так это, болим – значит, живые мы!
Водочка, миска свежих огурцов, а если и её нет, пачка крекеров – всё преображалось перед ним, будто какое сокровище.
…
Генрих воспринимал как данность, невооружённым глазом видимое, противоречие между всеядным жизнелюбием этого человека и обликом. Приподнятые сутулые плечи, неспокойный взгляд то на дверь, то в окно. Ким постоянно держал их на прицеле. Рассказывая частушку барышне филологу, после двух приличных строк, Ким бросал взгляд на дверь, мялся и категорически отказывался произнести вторые, а иносказательно сообщив, озирался снова. Никогда с этой дверью ничего интересного не происходило.
– Кого ждёшь, Ким? – приставали к нему. – Командора или лягушонку в коробчонке?
«Чего мы все до него докапывались?»
Ким ёрзал, мялся, на опережение шутил, как ему казалось.
«До чего же он был несмешной. Крикнуть хотелось: зачем?! Ну зачем ты это делаешь? Похрусти огурчиком, посиди так, молча».
Ким словно понимал невысказанный упрёк. Почёсывался, улыбался на четыре стороны виновато и снова, гад такой, вспоминал какое-нибудь охвостье старой шутки! Даже на призывный свист из кухни у него был припасён анекдот про чайник!
Мужик, сбитый поездом, возвращается из больницы, садится с женой за стол. А тут чайник вскипел и как засвистит. Мужик его – хрясь! – табуреткой со всей дури. Жена: «Ты чего творишь?!» А мужик: «Давить их надо, пока они маленькие!»
Это Ким бормотал себе под нос, хромая по лестнице. Жарким летом еду готовили внизу, на бывшей кухне прислуги, там прохладней. Спускаясь на полуподвальный этаж, Ким цеплялся за перилла и подбадривал себя анекдотом. Прежде чем взяться за ложку, выдавал традиционное: «Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать».
Несмешной. Безнадёжно.
…
По конец года Генриху курсовую надо было сдавать, на медаль шёл. Два вопроса, оба сложные: «Причины угасания экспансии тяжёлых панцирников». Это раз. «Сохранение цист панцирников на поверхности земли в неблагоприятный период». Два. Ответа на эти вопросы наука не знает. От студента требовались выдвинуть правдоподобные или хотя бы красивые гипотезы. Ким же родом с востока страны, из этих самых неблагоприятных условий.
– Можешь что подсказать?
Ким ответил сразу на второй вопрос. Только его и услышал. Задёргался лицом, придвинулся вместе с табуреткой, наклонился к уху:
– Чужого смотрел, алиен?
– Да ладно, тебе Ким, страшилки-то пересказывать. Нет ни документальных, ни письменных свидетельств того, чтобы панцирники откладывали в живое тело личинок. Древнихокаменелостей или отпечатков тоже нет.
Ким засмеялся и его сиплый голос звякнул чистым весельем:
– Конечно, нет! Ведь они не каменеют ни за сто лет, ни за тысячу! Тридцать шесть и шесть, юноша, у них внутри! Как у нас, дружочек, с тобой и здоровье отменное!.. Личинки панцирников не прыгают на лицо, они через другое отверстие проникают в организм, пониже которое. Кто хотел выжить, тот сам к панцирниками приходил. Сам ложился под них и получал, что ему надо. У таких запах меняется и так по мелочи: руки становились уродливые, жирели они быстро, но главное – запах. Думаешь, панцирники после этого их не трогали?
– Не думаю.
– И правильно. Сначала подкармливали, но итог один. Увы нам: было их громадное число и выжило немало. Переходят от носителя к носителю тем же путём, своих господ ждут… Знают, кто тут главный, память об этом у них в крови.
Пьяненького сверх нормы, Кима потянуло учить:
– Вычислить-то их легче лёгкого, знаешь как? Ты с ним рядом про жопу пошути… Ага!.. Подорвётся мигом, жопа для них – больная тема.
– Вот уж верный признак! Девять из десяти…
– …вот именно! – Ким бесцеремонно прикрыл ему рот ладонью и перешёл на еле различимый шёпот. – Больше, чем девять из десяти! Гораздо больше лежали под панцирниками и других подкладывали… А сколькие в этот раз лягут?
Развеселившийся было, Генрих осёкся и помрачнел: дежавю.
…
Он уже чувствовал раньше этот мертвящий холодок, с которым испаряется и улетает веселье. Он вспомнил страшное заклинание.
Генрих узнал это заклинание в школе.
Всем классом в покатуху валялись, ржали, как ненормальные. Что на мелюзгу нашло? Да много ли надо в этом возрасте, мизинец покажи!
Математичка с минуты на минуту вернётся. Она строгая, а им не перестать, и кто-то вдруг рассказал фишку… Надо вслух или про себя трижды произнести: «Война, война, война». Смех исчезнет в ту же секунду. И точно: на сердце немедленно потемнело, смех угас.
«Но ведь по-настоящему мы ничего и не знали о войне! А холод накрывал, будто знали, – серой пеленой. Меня всегда это поражало».
Убирая со рта чужую ладонь, Генрих повторял себе: «Если Ким и правду сказал… Не война же это, не война, не война». Но обратную сторону заклинание не работало. Уже дохнуло смертной тоской от его слов, затмив даже перегар от его несмешных шуток.
Ким и дальше что-то рассказывал, но Генрих помнил аромат ягодной настойки, а байки нет. Он машинально брал протянутую фляжку, бессознательно в кайф отпивал мутную, сладковатую отраву. Гнилая вишня, «изабелла» в которой не осталось ни терпкости, ни кислоты. До сладкой бурой гнили распавшиеся ягоды. Вкусно, на всю жизнь запомнил.
…
«Истощение кормовой базы – внешний фактор угасания экспансии жуков. Внутренняя его суть не так очевидна, и составляет её вовсе не прожорливость чёрных панцирников, а их тупая свирепость. Первый звоночек близкого ухода всей популяции под землю – массовое истребление людей. Последний этап – вакханалия, и прежде свойственной панцирным жукам, внутривидовой агрессии».
Этот абзац Генрих без колебаний передрал из своей диссертации в статью и призадумался…
Странно, что удалось её защитить, обойдя главный вопрос: зачем? «Для чего мы пишем кровью на песке? – как пел Булат. – Наши письма не нужны природе». Что за причина сделала преуспевающим вид, наделённый иррациональной жаждой убийства?
Лет пять на исходе своего владычества панцирные жуки складируют бессчётные трупы людей в огромные рвы и никогда к ним не возвращаются. Километровые глубокие рвы. Зачем? Гипотеза, что разлагающимися телами будут питаться отложенные там личинки, подтвердилась, но ни в каком приближении не коррелировала с общей численностью. Личинкам требовалось в миллион раз меньше. К тому же изобилие не мешало им первым делом предаваться взаимному истреблению.
Напрямую оказались связанны даты обнаружения и раскопок могильников с началом очередной экспансии. Лет двадцать-тридцать люди не осмысляли произошедшее. Как только начинали вспоминать жертв, их накрывало следующей волной.
…
Относительно всего жизненного цикла жуков можно констатировать лишь одно: панцирники убивают. В первую очередь людей, во вторую – собратьев, в третью – животных. Если и того нет, они ломают, крушат всё вокруг и уходят в северные леса, а там под землю. Умирать идут. Но и прежде чем зарыться, прежде чем сдохнуть, чёрные жуки подгрызают деревья от ярости, когтями рвут дёрн, и трава ещё долго не вырастает на этом месте.
Каков смысл предсмертного исхода? Тайна сия велика есть.
Считалось, что их поистине бронебойный хитиновый скелет без остатка разлагается в земле, таким образом, не доставшись какому-то вымершему ныне, враждебному виду, но это полный вздор. Хотя направление мысли Генрих интуитивно считал верным: сохранение панциря.
«Жук и есть панцирь, – написал Генрих. – Крепкий, неимоверно тяжёлый он вовсе не разлагается в земле, а наоборот: уходит всё глубже и глубже в вечную мерзлоту.
Крионика насекомых. Специфическое окукливание.
Жук истлевает и возрождается внутри чёрного панциря. Возродившись, он ждёт выхода на поверхность. Обе стадии тяжёлых панцирников бессмертны, и существуют, не переходя одна в другую. Хищные имаго перерождается в имаго под землёй. Паразитирующие личинки остаются личинками, на поверхности земли меняя носителей.
Жуки боятся только за свои панцири, за их безупречную сохранность».
Панцири убитых жуков, разумеется, существовали и хранились в государственных архивах, но чтобы учёному получить доступ к ним – сто кругов бюрократического ада нужно пройти. Музей Истории Метрополии панцирь не получил, даже поклявшись выставить его за пуленепробиваемым стеклом.
«Нет, Ким прав, сто процентов прав. Страшно и очень противно думать об этом».
Тук-тук.
