В самый последний день перед Хэллоуином стремительно похолодало. Прямо даже – решительно. И сразу как-то стало понятно, что зима совсем уже скоро и что Хэллоуин – это про страшное…
… когда тыквы начинают светиться изнутри, когда вурдалаки восстают из могил и оборачиваются летучими мышами, которые так и норовят впиться в шею зазевавшегося прохожего и выпить из него всю до капельки кровь. Да так, чтобы у несчастной жертвы даже глаза побелели. А в разных уголках земли Вии всего мира просят, чтобы им подняли веки, и десяток, а то и больше, несчастных семинаристов заглядывают через их глаза в бездну и перестают быть жителями Земли…
Настя вот и читала сейчас Гоголя, чтобы хоть так «поучаствовать» в празднике. А «хоть так» потому, что они с девчонками договорились пойти в клуб, где праздник этот заморский, диковинный для нас ещё пока, сегодня собирались отмечать. Да мама не пустила. Потому что хоть и каникулы и хоть Настя учится уже в десятом, всё равно – «рано ей по клубам шляться»! «Да и ходят туда одни наркоманы и проститутки!»- прокричала мама в конце своего категорического отказа.
От страшного слова «проститутки» Настя даже глаза закрыла. Это потому, что раньше мама никогда при ней не ругалась и плохих слов не говорила. А что э т о - плохое слово, Настя сама поняла, потому что в школе, когда девчонки его говорили, то приглушали голос и от ужаса выпучивали глаза.
Да и мама у Насти – кремень, а не человек. Это потому, что она в семье – и мама и папа. А это, в свою очередь, потому, что папа их с мамой бросил, когда Настя ещё только родилась и их с мамой должны были выписывать из родильного дома, ибо мама её уже запеленала и даже розовой ленточкой перевязала поперёк. Но всё не выходила и не выходила с дочкой на улицу. И не потому, что там холодно было. Просто всё в окно смотрела и смотрела, ожидая, когда же там появится Настин папа, чтобы забрать их домой. Пусть даже и без машины, и без цветов и коробок с шоколадными конфетами. И пьяный даже – пускай!..
Когда уже через много лет Настя прочитала стихотворение Евтушенко «Четыре чулочницы», то на строчке «… Хоть бы пил, да хоть был!..» сразу про свою маму подумала. Решила, что это – точно про неё. И с тех пор маму свою начала жалеть, потому как была хоть и маленькая ещё, но всё же женщина и, стало быть, понимала, как же маме обидно было, когда, так и не дождавшись папу в роддоме, мама с Настей на руках пошла через весь город к дому. И когда они, вдвоём, но на одних ногах, вошли в квартиру, то прямо в прихожей, на полочке, куда обычно бросали ключи, нашли записку от него: «Прощай! Надо будет, - позвоню».
Но, видно, это самое «надо» для папы так и не наступило, потому что он не позвонил. Ни разу. И мама с Настей всё переживали только вдвоём.
И то, что хозяин их из квартиры выгнал, потому что мама же не работала тогда ещё, денег не было и за комнату платить было нечем. Вот они и ночевали два дня на вокзале, пока тётя Лида там к ним не подошла и не спросила, что случилось. И к себе взяла, в свою однокомнатную квартиру, где они вместе с сыном Вовкой жили. Потом уже тёть Лида маму и на работу устроила, с которой та через два дня должна была уйти, потому что Настя заболела корью. А потом – коклюшем. А потом – ещё чем-то неизбежно детским, от чего у мам всего мира от ужаса и многонедельного недосыпания под глазами образуются круги, которые не проходят всю оставшуюся жизнь.
А ещё эти круги не проходят от слёз, которые текут у наших мам из глаз, когда они просят, чтобы им дали комнату, «хоть на чердаке или в подвале», а они за это!..
И когда комнату всё-таки дали, то всё та же тёть Лида подарила им на новоселье оцинкованную ванночку, в которой она своего Вовку купала, когда тот был маленьким. Теперь в ней мама купала Настю. А ещё Настя в ней спала, потому что мама клала туда подушку и одеяльце, и ванночка превращалась в «ложе для принцессы», а мама спала на полу рядом, потому что не сразу ведь всё! Иначе человек просто сойти с ума может от счастья!..
И всё это время Настина мама плакала и плакала. Плакала и плакала. И, наверное, ждала, когда же «Витенька позвонит, ведь у него, всё же, дочка растёт».
Настя помнила ещё то время, когда они с мамой жили в коммуналке, где было восемь комнат. Там она дралась с соседями - мальчишками, половина из которых тоже росли безотцовщиной. А потом с ними же курила во дворе за гаражами, а мама, когда однажды увидела, то потом обнюхивала Настю целую неделю. И опять плакала.
А потом мама Настю в школу повела. С гладиолусами, которые были ростом выше Насти. И Настя училась, хорошо училась, чтобы маму не огорчать и чтобы она больше не плакала. А потом…
… ой! Кто-то в двери звонит… Девчонки, наверное, в клуб уже собрались. Надо пойти сказать, что Настя не может.
Когда Настя дверь входную открыла, то на пороге в инвалидном кресле сидел какой-то человек с измятым лицом и в измятом же костюме. Когда он тяжело поднял припухшие глаза на Настю, то какое-то время смотрел молча, как Вий на Хому Брута. Потом заговорил:
- Ты – Настя?.. Ну, тогда, здравствуй, дочка… А мать дома? Ничего, что я без звонка?..
Настя растерялась больше даже, чем если бы увидела перед собой самого страшного персонажа Хэллоуина, а потому, обернувшись, прокричала в глубину квартиры:
- Ма-а-а-а-м!.. Там папа пришёл!..
|