Жарко-жарко было-было, а потом вдруг небо будто запылилось, посерело. Через какое-то время совсем грязным сделалось. И до-о-о-ждь – пошё-ё-ё-л… И кончилось лето в июне, превратившись прямо почти в сентябрь.
Из дому никуда не хочется. Сидишь у окна. И молчишь. Даже если не один ты сейчас. Даже если рядом дедушка твой сидит и тоже в окно смотрит. И молчит как Серёжа. Но у внука же кровь быстрее по жилам бегает, а потому и настроение и мысли скорее чем у старика меняются.
Потому и заговорил Серёжа первым:
- Де-е-ед!.. Деду-у-уня!..
Старик глаз от плачущих окон не отрывает и отвечает не сразу:
- Ну… чего тебе?.. Кушать захотел? Ща греть поставлю…
- Не-е-е… - внук отвечает. – Я про другое. Спросить хотел.
- Ну…
- Ты почему говоришь про себя «каторжник»?
Дед не то кряхтит, не то вздыхает. Потом только слова цедить начинает:
- Почему-почему!.. Потому, что в тюрьме сидел… Вот почему!..
- А кто тебя туда посадил?
- Закон посадил, потому что я его нарушил.
- А как ты его нарушил?
- Плохо нарушил. И сильно. Я человека убил…
- Прям по-настоящему? До смерти?.. – почти шёпотом спрашивает Серёжа.
- А то как же! До смерти, конечно, - отвечает старик окну как будто, а не внуку.
Мальчик уже боится. Потому и молчит, не спрашивает старика ни о чём больше.
А струйки дождевые вьются по стеклу, сплетаются, размывают жизнь заоконную. И время тоже словно размывают. Потому старик и не замечает, вслух ли он говорит или сам себе, внутри, рассказывает-вспоминает…
- Я тогда из армии только пришёл. Молодой, здоровущий. С ребятами-дружками почти неделю гуляли-праздновали. Всё нарадоваться не могли, что жизнь впереди бесконечная виделась. И без дождя, с одним только солнцем. А погоды в тот год прямо праздничные стояли. Майские дождики всё вокруг напоили-приласкали. Июнь же был светлым и радостным каким-то, шёлковым совсем. Дни тёплые и ясные, а ночи короткие да звёздные.
Иду как-то вечером уже к дому, хмельной, но в памяти. А солнце сядет скоро: длинно так светит, прямо вдоль речки. И вода потому не то на золото, не то на кровь похожая. Красиво. И тихо кругом. Так хорошо, что аж запел бы вот. Но жалко такую красоту пугать. Стою, значит, красоту слушаю. И улыбаюсь почему-то.
А тут вдруг голос девичий плачет и жарко так, сквозь слёзы, просит кого-то о пощаде: «Не надо, миленький… отпусти… стыдно это… нельзя так делать!..»
Я ближе к речке спустился, а там, за кустом, Володька, дружок мой, с каким вместе на службу ушли и вместе же вернулись. Вместе и гуляли всю эту неделю. В тот день он раньше меня к дому пошёл, сказал, что завтра вставать рано…
Ага, значит… Володька, вижу. А рядом с ним Нюрочка, соседка моя. Она тогда – девчонка ещё совсем: на другой год школу закончить должна была. А Володька этот самый платье на ней рвёт и на землю повалил уже. Я за плечо его тронул. Он глянул только на меня:
- А, - говорит, - Васёк! Вовремя ты. Давай вместе её тута и оприходуем! Разговеемся маленько...
- Ты чего, Володька! – кричу на него.- Это ж Нюрка! С сестрой твоей младшей за одной партой сидит.
- Ну, а теперь со мною… и с тобой, если хочешь, лежать будет. Только я – первый!..
- Не-е-е, - говорю ему, - не по-людски это, Володька! Отпусти девчонку!..
А сам за плечо его взял и тяну к себе-то. Нюрка ещё больше испугалась, плачет, платье рваное к груди прижимает, а сама пятками по земле елозит, из-под Володьки вылезти хочет.
А тот в раж вошёл: глаза кровью налились. Идёт на меня и не говорит, а ревёт уже:
- Уйди от греха, Васька! Не мешай счастью мужскому совершиться!..
И кулаком мне в морду. Да сильно так. Я и упал сразу…
Когда маленько очухался, вижу: Володька лежит и не шелохнется, из-под головы у него кровь течёт. А Нюра рядом стоит и камень окровавленный в руке держит.
Я камень у неё отобрал и в речку подальше закинул.
И – всё. Сам в милицию сдаваться пошёл. Но сначала Нюру домой отвёл.
Ну, стал быть, и дали мне семь лет. Потому и каторжный. От звонка до звонка сидел.
А когда вернулся, то первая в деревне нашей меня баушка твоя встретила, Анна Сергеевна. Все семь лет ждала и письма мне писала…
Испугался Серёжа дедовых откровений, прижался к старику, шепчет:
- Ну и пральна всё! Я б сам за бабушку кого хочешь убил…
Дед Вася за плечи внука взял, от себя отодвинул и долго так в глаза его ясные глядеть стал синими своими, как июньское небо после дождя, очами:
- И думать не смей так даже! Нет такого закона ни на земле, ни на небе, ни в нашем царстве-государстве, ни в любом другом, чтобы один человек другого жизни лишал. Ни за что. И никогда. За это и я страдание принял. А ты? Ты – не смей на себя страдание брать. Не для этого нас, людей добрых, господь в этот мир посылает, а для радости…
… И затих дождь за окном, небо плакать перестало. И лето снова вернулось, потому что не может же человек в холоде и сырости жить: хорошо человеку должно быть, всегда…
|