Порода не та

Порода не та.

Кости трещат к непогоде, голова - к ругани с женой. Ганс - вертелмейстер старый, с костной ломотой уже сжился. А натянет с Прегеля-реки стылого тумана - так хоть волком с боли вой. И лежать бы дома в тепле, сны досматривать, да на молодых надеги нету: впьянь на постах упьются, на кости игральные отвлекутся, друзей языками молоть притащат, а то просто - оставят мальчонку безусого на ветру за всех зубами стучать, да по домам метнутся. Много ли с такой стражи проку? А время неспокойное нынче. Вранограй по сердцу режет, закаты кровью умываются, с моря северного и лесов южных горькие дымы тянутся, да горькие вести. А было ли оно - время мирное? Уже мнится - лишь во сне видел его. Сколь стоит старый прусский город, столь и воюет. Да больше чем воюет - сам удар держит: с моря ли, с земли, с полуночи да с восхода, все знай успевай дозоры ставить да ворота запирать.
Ганс-суконщик - вертелмейстер. Военным главой над кварталом своим ставлен. Почетная должность, да вот глаза у нее стылые - от дозоров ночных потемневшие.
Идет по мощеной улице Ганс, на кирпичные стены всходит. Дозор за городом пригляд ведет, а старик - за дозором.
Сон - врагу союзник, а дозорному - наипервый враг. Ломит он гансовы кости, давит глаза. А то - и отступит, вроде, а сам дремотную сеть накинет, где уже грезы с явью спутались. Мнится - идешь, а дернешься - у стены заснул. Каждую ночь с дремотой борется Ганс. Будет ли враг у стен - кто сведает? А вот сон - вражий кнехт, завсегда против тебя стоит. И в немой той борьбе уж не чует ночами себя старый суконщик. Мнится ему - город живет, город - говорит. Ежатся от холода камни в стенах, скрипят и стонут от старой подагры балки, стучат золотыми зубами уголья загодя потушенных очагов... Прегель, днем кошкой ластившийся, заполночь змеей шелестит - ловит ветер раздвоенным камышовым языком, ищет теплой крови. - "Кто? Кто?" - скрипят на ветру ржавые флюгера, что несут свой собственный дозор на крышах. Им, железным да древесным, свои недруги сыщутся. А город живет ночной своей жизнью. Гнусаво кряхтят редкие деревья, Гремят по чердакам да подвалам старыми корками мыши. Воет по трубам бродячий ветер. И стонет в тяжелом сне юродивый, укрытый старой лодкой. Да за городским валом, вдали, тоскливо и долго затянул по покойнику пес...
Знамена старые, что при входе висят херренхаусов да на Замке королевском поставлены, будто сами рыцари: наровят полотняные плечи по ветру расправить, да позолотой сверкнуть, но стяжелила их речная сырость, поукрыла ночь - не блеснут, не ворохнутся. И смеется над стягами на разные голоса весь ночной город- спите, мол, как рыцари, до Судного дня. Тем - день, а городу - ночь. И где один правит - другому воли нет...
Крыши старых домов вострые. Щелкнуло по черепице, шорхнуло по трубе. Ведьма сидит на коньке. Драную юбку по скату уложила, метлу на коленях держит, скалится на ущербный месяц. Утомилась, знать, по ночам летая. Тринадцать ведьм в городе живет. Как у Луны месяцев. Как у израиля колен, если хазарское в счет. Как апостолов со Христом и Предателем.А больше - никак. Тесен станет город для ведьм, изживут друг дружку. И чертовой дюжиной своих едва терпят.
И Красная Марта с дома на Липовой улочке. И Азолинда, у которой злой серый кот. И старуха Гратия, что ткет с пауками. И Вилда, что живет во флигеле Замка. И Карла с заброшенной фермы. И Росвита, что может нашептывать королям. И Фрок, ночующая в старом вороньем гнезде. И Хелма, что портит руду кузнецам. И Фелики, чей дом с четырехскатной крышей. И Эльза, которая крадет из коров молоко. И Бруна, обжившая речную нору у Прегеля. И сестры Шварц, что могут половину тела под корыто упрятать, а второй - в сорок переметнуться да по свету летать.
Иные родились, когда города еще не было, другие - в нем появились. Но всегда их было - тринадцать.
А наступит воробьиная ночь - будет черт воробьев мерой мерять: сколько вместится - в пекло утянет, а сколь не влезет - жить отправит. Полетят воробьи по гнездам да по стрехам - станут ведьм выкликать. Соберутся, кривляки, похватают метлы свои, да уйдут на небо через трубу, чтобы следов не оставить. Сойдутся на Лысой горе - кто сочтет, сколько их тут? Ведь округ - в каждой деревне своя ведьма имеется. Страшны да кривы, а все жеманятся. Визгливы да крикливы, а все манерничают. Соберутся в круг - спинами друг к дружке, и давай хороводы водить. Потыкаются, расшибаются, падают да огрызаются - много ли в хороводе покрутишься лицом наружу? А тем - за кураж: целому свету показать надо, что все у них не по-людски, что во всем особенные. Умный человек с показухи да глупого куражу посмеется вдоволь, а ведьмы над собой смеяться не могут - порода не та.
Выйдет черт из пекла, бросит ведьмам снадобья - любовь иссушить, колодец запереть, молоко у коровы скрасть, град призвать, присуху навесить да хлеб сгубить. Те и подбирают. Те и рады. Всемогущими себя мнят. А велико ли у ведьм всемогущество? Наросло ли? Сгубить, скрасть, присущить да мелко навредить - вот и вся их власть. А упроси которую больного исцелить, бесплодных детьми наградить, бедность извести - откажется, коли не сама той беде начало.А уж камню дыхание дать или мертвого к жизни вернуть - не ведьмина умишка дело. А обидеть ведьму захочешь - спроси, сможет ли кто полюбить ее без присухи? Проклянет тебя она бессильным проклятием - ни един человек сердцем ведьму не любит. Порода не та.
Мала у ведьмы власть, да и та от чертовых зелий. Кланяются черту колдуньи, Рогатым богом величают. Важничает черт, а копытами, что коза в навозном хлеву, стучит.
Были раньше боги - словом да волей могли дождь призвать, урожай подать, бурю усмирить, солнце погасить да мертвых воскресить. Кто из них остался, а кто ушел - не сведать. А только нету больше таких чудес.
А черт - какой он бог? Бурю вызвать - меха огромные строит, урожай подать - колдовские знаки чертит да слова тайные шепчет, дождь с неба - решетом веет, а уж над солнцем и смертью и воли нет.
Ну да ведьмину умишке годен и такой божишко. Хвалят его, в поклонах ломаются. А окажут почет да напляшутся - по домам разлетятся. Во хмелю иная дороги не взвидит, да и налетит на дерево. Поутру к нему вернется - метлу, что в ветвях позапуталась, вызволять.Скачет, ругается, колдовать пробует, да у черта помощи просит. А тот - ни слова в ответ. Он, смеха ради, такой закон устроил: каждая ведьма за свою метлу сама в ответе. Вот и потешается, из пекла в щелочку глядючи, как колдунья хромой вороной у дерева прыгает, у людей помощи просит. И любовь сулит, и кошель с деньгой. Да люди учены - стороной идут. А уломится глупый да жадный, выдернет ведьме метлу - те и исчезнут. Он за кошель дареный, а в нем - черепки с угольем.
Разлетаются ведьмы с шабаша. Долгий путь на усталых метлах. До первых петухов соберутся на деревьях да крышах, отдохнут, переклич затеют. Иная совой гукнет, другая кошкой мяукнет, а иным в потеху соловьем да кукушкой посеред ночи голос подать.
Есть у ведьм одна отрада. Коли станет так, что проспит петух свой час, не подаст голоса, так успеют они с крыш да деревьев раннее солнце увидеть. Иначе ведьмам рассвет углядеть не выходит. Порода не та.
А коль они рассвет увидят, так и ты их углядишь. Сидят они, встрепанные да чумазые, на деревьях да крышах, мочат лица в редком свете. А встрепенется, кинет клич проспавший петух - они и исчезнут.
Рокотнул на часах колокол. Сгинул, рассыпался старый город, будто не было его никогда. Укрыла стылая земля больные кости вертелмейстера Ганса. Новые улицы, новые лица. Только град тот же. И ведьмы те же.
И Красная Марта с дома на Липовой улочке. И Азолинда, у которой злой серый кот. И старуха Гратия, что ткет с пауками. И Вилда, что живет во флигеле Замка. И Карла с заброшенной фермы. И Росвита,чтоможет нашептывать королям. И Фрок, ночующая в старом вороньем гнезде. И Хелма, что портит руду кузнецам. И Фелики, чей дом с четырехскатной крышей. И Эльза, которая крадет из коров молоко. И Бруна, обжившая речную нору у Прегеля. И сестры Шварц, что могут половину тела под корыто упрятать, а второй - в сорок переметнуться да по свету летать.
Слетятся иной раз на крыши прямо над площадью, фонари да факела позадувают, и поют, кружась:
- Змей упрячем прямо в розы,
Будет всем потеха!
Нам гохмейстер - не угроза,
Папа - не помеха!
Коль не свято место - пусто,
Было так до века!
Отведем глаза курфюсту,
Душеньку - до пекла!

Хохочут. Плюют часовым на мундиры. Те снизу отругиваются. Что они ведьмам сделают? Вот, попадись хоть одна на земле да в нужде - все припомнится.Сказывают меж собой служивые сказку об огниве, солдате да ведьме - в том им и отрада. В том им и мечта - с ведьмой поквитаться. А пока - бранью в небо лишь палить можно.
Пляшут ведьмы на крышах. Льется по земле пропахшая порохом кровь - война.
Потеряли счет шабашам да войнам. Не все ли едино, если место одно да речь одна? И война одна - без конца и краю, с короткими лишь замирениями.
Да и люди все чаще шепчут: "не взять города, покуда в нем ведьмы!" На колдуньину помощь надеются. А сами ведьмы сверху лишь поплевывают.
И тут вырвалось - огнем да железом полыхнуло в городе.
От земли до неба будто огромным молотом стукнул "Карельский скульптор". Рыкнул "Толстомясый". Лязгнул "Етить твои колеса". Ухнул "На Берлин". Рявкнул "За семью Кузнецова". Хлопнул "Комбриг Сумин". Подала голос "Татьяна".
По кускам сложился дом на Липовой улочке. Отвалился и рухнул флигель Замка. Загорелась заброшенная ферма. Упало с дерева старое воронье гнездо. Рассыпалась черепицей четырехскатная крыша. Завалило речную нору у Прегеля.
Заметались ведьмы, заголосили. А советские орудия - знай кладут снаряд за снарядом по укреплениям. А достается и городу. Он с рождения - сам во всем крепость.
И не чают ведьмы спасения. Похватали метлы, да в огне и дыму дороги не свидели - все до единой позапутались в ветках. Пали колдуньи на земь, да и сгинули. То ли черт их, бесполезных, к себе прибрал, то ли советские снаряды извели колдовство. Да только нет теперь ни в городе, ни в землях округ - ни колдуньи, ни черта.
А в деревьях до самого моря и теперь много ведьминых метел торчит.