Средство от мигрени

                                Юмор из хроники  90-х

Иван Ильич Веревкин боролся. Эта борьба продолжалась второй вечер подряд с перерывами на дневное время суток, которое было занято у него лекциями в институте.  Он не по возрасту бесшабашно ринулся в эту борьбу, на что может быть способен только человек, смело берущийся за дело, в котором ничего не смыслит, кроме того, что дело это – сущий пустяк. Иван Ильич заподозрил чреватость своей бесшабашности на второй вечер после многих попыток в самых неимоверных позах устранить течь воды. Вода словно смеялась над его попытками и веселой струйкой била в пол туалета.
Что и говорить, это была не та борьба, к которой привык Иван Ильич в институте, разбивая своих оппонентов на кафедре и в ученых спорах отстаивая свое мнение об особенностях строения черепа австралопитека или о новых методах определения возраста раскопанных гуманоидов.
Иван Ильич боролся, выражаясь забытым языком флотской молодости, за живучесть, за непотопляемость квартиры, над которой нависла угроза со стороны туалета. Профессор устало опустился на краешек унитаза и, не сводя глаз с шипящей струйки, тоскливо вспомнил о разложенных листах бумаги на столе в кабинете, готовых по его команде отправиться в холодное нутро пишущей машинки и присоединиться потом к листкам его нового ученого труда. Напрасно жена, видя его мучения, пыталась отговорить мужа и вызвать снова сантехника. Иван Ильич не привык сдаваться.
Однако, в этот поздний час он почувствовал, что сил у него хватит только на то, чтобы умыться и пойти спать. Он поставил под струйку за унитазом ведро и покинул зону стихийного бедствия квартирного масштаба. Чай на кухне остался нетронутым. Напрасно чистые листы бумаги ждали в кабинете – никто не отправил их туда, откуда они вышли бы полные знаний и важные от того содержания, которыми их наполнили буковки пишущей машинки; нет, это таинство не свершилось, и листы так и остались лежать младенчески пустыми и чистыми. Точно также сиротливо лежали на столике вечерние и дневные газеты – их два дня и два вечера никто не читал. Газеты словно разбухли от распиравших страницы новостей, всем своим видом крича: «возьмите нас, прочтите нас, спешите, мы вас научим, мы вас накормим, мы вас спасем, без нас вы пропадете в безвестии!». Но напрасно, ведь никто их не видел и не вспоминал о них; заботы жизни заслонили их от хозяина, для которого все глобальные, военные, финансовые проблемы заменила одна незатейливая струйка.
Осторожно раздеваясь, чтоб не разбудить жену, Иван Ильич еще успел представить, как бы втискивался между стеной и унитазом в попытке дотянуться до протекающей трубки его непременный оппонент по институту Ниточкин Феодосий Евграфович. Эта картина его спасительно развеселила.
Иван Ильич Веревкин был роста выше среднего, сухощавый, подвижный, а Ниточкин Феодосий Евграфович, профессор кафедры археологии, был человеком низкорослым, полным, но при этом подвижным, как мячик. Все в его облике было круглым или кругленьким: круглое лицо, округлые глазки, кругленький живот, короткие кругленькие пальчики на кругленьких руках постоянно шевелились.
Представив Феодосия Евграфовича, барахтающегося в малых габаритах туалетной стихии, Иван Ильич расслабленно улыбнулся и провалился в яму черно-белого сна.
Спал он вторую ночь неспокойно, и вторую ночь ему снился все тот же сон. Память упорно прокручивала один и тот же сюжет про визит сантехника. Жена вызвала его в первый же день, когда начало заливать туалет. Сантехник, не заходя в туалет, взглядом полководца окинул зону бедствия.
- Бачок надо менять, - с видимым усилием подбирая из своего лексикона слова, наиболее подходящие для квартирной обстановки, на которую ученость хозяина наложила отпечаток.
- Это будет стоить… - также с трудом подбирая слова, продолжал он, назвав трехзначную цифру, соизмеримую с зарплатой профессора.
Иван Ильич, закаленный студенческим зубоскальством, всегда готовый дать достойный отпор любому студенческому приколу, и дома не утрачивал душевной формы. Он молча ушел в кабинет, но вышел оттуда не с деньгами в руках, запах которых слесарь привык ощущать в профессорских интерьерах. На вытянутых руках он нес череп снежного человека с Тянь-Шаня.
- Молодой человек, а натурой вы не берете? - спросил Иван Ильич, протягивая свой любимый экземпляр изменившемуся в лице сантехнику. Череп был отлично отреставрирован и блестел так, словно вчера расстался со своим хозяином.
Видимо, Иван Ильич с этим черепом в руках произвел впечатление потрошителя сантехников, потому что тот, чьей помощи ждал профессорский унитаз, пружинно выдернул руки из карманов и стал шарить ими по входной двери в поисках спасительной ручки, не сводя глаз с оскалившегося в улыбке черепа. Наконец, ручка была нащупана, и одновременно с открыванием двери, слесарь боком выдернулся за нее, уже на лестнице что-то бормоча насчет чертовой интеллигенции и несчастных работяг. Иван Ильич ласково погладил череп по макушке:
- Один ты у нас защитник, древний ты наш. Ничего, Нина, - продолжал профессор. -  Я еще кое-что могу сделать вот этими руками, не мужик, что ли?
На вторую ночь ему приснился под утро любимый  закавказский могильник. Он заглянул в одну из ям и увидел на дне ямы скелет питекантропа с головой сантехника. Из стоявшего возле него унитаза текла вода. Скелет увидел Ивана Ильича и погрозил ему пальцем. - Бачок надо менять, а то меня тут зальет,  - забубнила голова. Иван Ильич шарахнулся от ямы и проснулся.
Завтрак перед уходом в институт прошел как обычно, в смысле теплой дружеской обстановки маленького семейного круга и не совсем обычно в смысле поведения Ивана Ильича.
Третье утро подряд Иван Ильич равнодушно убирал в сторону свежие газеты, которые толстой пачкой напрасно пыжились разношерстными статейками и излучали злобу дня. Иван Ильич блаженно отдался своему завтраку, испытывая от этого непривычное удовольствие, неразбавленное дегтем газетных строк.
По радио сообщали вести о конфликтах в регионах, ценах на нефть, забастовках, о курсе доллара, на котором кто-то играл, как на дрянной балалайке, о турпутевках и ценах на листовое железо. Радио привычно выливало свой душ, под который Иван Ильич третье утро не подставлял свою голову, занятую житейскими проблемами простого человека.
По дороге в институт Иван Ильич чувствовал твердую решимость и непонятную уверенность в том, что сегодняшний вечер будет для него победным.
В перерывах между лекциями, он обошел институтские туалеты, но тамошние удобства были другой конструкции и не могли служить примером решения его технической проблемы. Была минута, когда Иван Ильич позавидовал неандертальцам, обходившимся безо всяких удобств и без всякой цивилизации, навязавшей эти хлипкие удобства.
К вечеру решимость и уверенность Ивана Ильича поубавилась, но, тем не менее, дома он не отвлекся  ни на вечерний чай, ни на газеты, а сразу занял свое рабочее место и даже закрыл дверь.
Весь вечер жена слышала из-за двери отзвуки отчаянной схватки: всплески, бульканье, шлепки по воде, стук падающего инструмента, постукивания, побрякивания, скрежет и всхлипы. Она не надеялась на успех и приготовила тряпку с ведром, чтобы сменить Ивана Ильича после его отступления с фронта работ. Но неожиданно все стихло, и дверь открылась. Насколько можно было видеть, сухого места на профессоре не было.
-  Нина - закричал Иван Ильич. - Нина, иди, посмотри! Не бежит больше!
Он с опаской оглянулся назад и прислушался, но, привычного уже, журчания не было. На третий день победа была одержана, и обошлась она, хоть и большой водой, но зато малой кровью, поскольку ободрано было  всего  два пальца.
Ночь Иван Ильич проспал именинником, и весь следующий день ходил в институте с отражением этого ощущения во всем его облике. Во время обеда в столовой, он с наилучшими дружескими чувствами подсел за столик Феодосия Евграфовича.
- Читали? - встретил его встревоженным вопросом пухленький профессор и потянул из папки газету.
-  Что творится! - он нервно приложился к стакану с молоком и взглянул на Веревкина беспокойными глазками. Но Иван Ильич явно не разделял тревог своего друга-оппонента.
-  Нет, дорогой Феодосий Евграфович, не читал. Я вообще третий день, как не читал ни газет, ни прочей галиматьи и, на удивление, чувствую себя чудненько. Эти дни я был весьма занят, милейший.
- Что, закончили свой реферат?  - понимающе глянул на него Ниточкин.
- Увы, нет. Пришлось кой-каким ремонтом заняться  - услышал он ответ профессора, спрятавшего под стол ладонь с забинтованными пальцами. Неожиданно для себя Иван Ильич не выдержал и спросил:
- А как у вас дома унитаз работает? Помочь не надо?
- Да нет, - оторопело уставился на него поверх кругленьких очков Ниточкин. - Что-то там капает, но сантехник уже три раза приходил, скоро закончит.
- К черту сантехничье племя!  - словно на ученом совете не выдержал Иван Ильич. -   Я теперь стал большой мастер по этим мокрым делам. Мы вам все сделаем в лучшем виде. Опять же – ручной труд, отдых от умственных занятий и газетных страшилок. Да и на будущее полезно. Институт наш сегодня есть, а завтра – раз, и нет, как Римской империи  когда-то,  а руки – они всегда есть.
Помолчав, он добавил:
-  И унитазы тоже. Надо жить в ногу со временем, а не прятаться от него в черном море газетных новостей, в котором можно только до мигрени доплыть.
Иван Ильич с аппетитом принялся за свой обед, мысленно посмеиваясь над удивленным взглядом Феодосия Евграфовича с высоты своего житейского открытия. Ниточкин не заметил, как газета, содержимое которой так хотелось выплеснуть хоть в кого-то, бесшумно упала под стол. Феодосий Евграфович опустил глаза в тарелку и было видно, что они искали там не возможность утолить голод, а ответы на вопросы, что вдруг возникли у него к Ивану Ильичу. Но ответов в тарелке среди лапши и курятины быть не могло. Ниточкину оставалось только любоваться на Ивана Ильича, увлеченного своим обедом.