Илья Дмитрич по своему обыкновению, вошедшему в привычку с недавних пор, в воскресный день в восьмом часу утра стоял возле витой чугунной ограды, окружившей металлическо-воздушной фиоритурой Вознесенский храм, один из главных храмов в городе.
Убеждённый атеист, он родился в семье потомственных учёных и воспитан был в духе материализма. Илья Дмитрич решил с некоторых пор не вступать в ярый спор, возникавший иногда в душе с внутренним «Я», и создал для себя, как некую нишу успокоения, отдушину, главным лозунгом для неё были слова: «Нельзя отрицать недоказуемое». Под «недоказуемым» он подразумевал существование некоего Высшего Начала, являвшегося началом всех начал и катализатором последующих действий, как для микроба-бактерии, так и для белковых существ с высшей степенью интеллектуального развития.
Таким образом, Илья Дмитрич поставил знак равенства между отрицаниями противоположностей, и зачастил в ближайший к дому храм, хотя для себя решил не переступать категорически некую черту, проведённую на земле между разными состояниями души, разума и тела.
Он приходил к ограде храма и стоял часами, созерцая нечто для себя необычное, что, впрочем, легко им воспринималось, пропитывался им, вдохновлялся своим присутствием рядом и воодушевлялся.
Изредка – это бывало и чаще – он ловил на себе любопытные взгляды прихожан, валивших в деревянные двери храма, украшенные резьбой и медными накладками стройными рядами.
Мужчины, как ему справедливо казалось, смотрели на него несколько свысока, мол, мы-то причастны к этой сакральной тайне. Входим безбоязненно под высокие своды святая святых, а вот ты-то так и будешь стоять там и не получишь надежды на спасение и так далее в том же духе и направлении.
Всё это было призрачно и смутно, совершенно не соответствовавшее реальной действительности, ибо шедшие в храм господень за надеждой и входившие в него, не всегда являли собой образец для подражания.
А что Илья Дмитрич?
Он с вселенским равнодушием пропускал рентген этих пронырливых взоров мимо себя, ретушировал остающееся осадком на обратной стороне глаз, и смотрел на храм, на его высокие колонны, на золотые маковки, на кресты, слушал чарующее пение колоколов и старался понять для себя нечто такое, что было ему всегда недоступно.
Женщины, в зависимости от возраста и семейного статуса, бросали в его сторону заинтересованные взоры, пленительные и сладкие, полные греха и вожделения, страстные и объёмные, как грозовые облака, полные дождевой влагой, были взгляды искренни, но все вкупе они его смущали и совращали его душу неискушённую с праведного пути, ищущего невесть, что и где, ровного и чистого, на окольные и сомнительные.
К своему искреннему удивлению, Илья Дмитрич оказался стоек. Ко всяким соблазнам и всевозможным сомнениям. Как ни крути, успокаивал он себя и внутренне хвалил, кто же другой похвалит, если в похвале себя сам обделяешь, сказывалось крепкое патриархальное воспитание. Для образности и велеречивости можно объяснить так: впитал с молоком матери.
А уж с чем-чем, а с молоком матери Илья Дмитрич много чего впитал нужного и необходимого. Оно в равных долях пригодилось в детские счастливые годы и в годы становления личности и характера.
Приходил к храму Илья Дмитрич не по причине душевного опустошения или иной духовной потребности: приходил и всё. Игнорировал часто праздники, ему не импонировало скопление народных масс, где не то что яблоку упасть негде, иглу для шитья между прихожанами не вставить, но любил слушать колокольные напевы, будившие в его душе и сознании некие спящие струны, те же в ответ начинали тихонько звучать и петь в такт колоколам. Хотя по большому счёту считал это блажью; а как же – опиум для народа! И справедливо считал себя частью этого народа, опиум для которого щедро лился из уст проповедников в расшитых золотом рясах.
Каждый раз, приходя к ограде храма, Илья Дмитрич намечал невидимую границу, разделявшую его внутренний мир и разнообразие интересов с окружающей средой и той паствой церковной, ходившей вокруг него и окружавшей его в те редкие дни душевного одиночества, компенсировать которые он подспудно пытался стоянием возле храмовой ограды.
Слушал он всегда всё, что говорилось вокруг. Запоминал и делал выводы. Без этого не обходился ни один визит.
Вот и этот день, когда осень разлила вокруг золото листьев и заполыхали костры рябин, ему довелось стать свидетелем – намеренным, не иначе – одного разговора, а уж, сколько страстных и тихих монологов и диалогов было записано в памяти, одному богу известно.
Он давненько стоял, окутанный утренним туманом, стелющимся между деревьев по тротуарам и заплетающимся длинными полотнищами откровений между чугунных прутьев ограды, погружённый в свои думы. И вот краем глаза засёк приближение двух колоритных мужских фигур определённо бездомного образа существования в довольно специфическом для этого класса граждан наряде, а уж об амбре, шедшем впереди них, ветер как назло дул с того же направления, и говорить излишне.
Но не это главное! Он выделил для себя их особые приметы: первый мужчина был высок, как тополь, и худ, как камыш, также облачён в пёструю одёжку, зелёные трико с оттянутыми коленками, жёлтый свитер, синяя шапочка на голове с длинными прядями седых и давно не мытых волос, плоский его нос украшала крупная бородавка с закрученными чёрными волосками и второй, полная ему противоположность, как в классической русской литературе принято – безобразно толст и низок, неряшливо одет в серую нейлоновую куртку с обрезанными почти у локтей рукавами, грязный бинт неумело намотан вокруг головы с ужасными застарелыми шрамами. Глаза у того и у другого выражали крайнюю степень благообразности подходящего момента – они кончиком души прикоснулись к чему-то таинственному и родному.
Был необычным – или как раз обычным – не вид этих двух маргиналов, отведавших полной ложкой житейских неудач и невзгод, а само присутствие рядом: остановились они в паре метрах от него.
Илья Дмитрич непроизвольно напрягся: вид бомжей, их амбре отвлекали от внутреннего самосозерцания. Само их присутствие не раздражало. Наоборот, приковывало к ним его внимание. Чем именно, Илья Дмитрич не мог сказать определённо. Но тем не менее, он, нет-нет, бросал короткие безмолвные реплики взгляда в их сторону и непроизвольно для себя в какое-то время стал свидетелем довольно странного диалога; говорили мужчины свободно, открыто, не стесняясь чего бы то ни было. Сам же диалог был неким специфичным соусом в общем блюде звучания церковного хора, пение доносилось наружу и усиливалось мощными динамиками, и в то же время, лился отдельной струёй разговора в общем мощном языковом потоке, где соединялись и смешались разные слова и несовместимые наречия.
- Не знаю, как ты, а я вот бога боюсь, - приятным голосом произнёс худой мужчина, он то и дело то поправлял шапочку на голове, то подтягивал за пояс штаны, то теребил подол свитера, в общем, руки его были в постоянном движении.
- Я тоже, - прокаркал толстый и низкий, краешек бинта выбился из повязки и, казалось, показывает всем язык, мол, смотрите, какой я весёлый.
- Повтори, я что-то не понял, - попросил удивлённо худой, как камыш, проделав все операции по очереди: шапочка, пояс, подол.
- Что тут непонятного, - повторил на этот раз толстый так. Будто его язык заблудился в пещере беззубого рта. – Тоже боюсь бога.
- Ты?!
- Да!
Толстый поправил важно обрезанные рукава куртки.
- А ты в него веришь? – застучали камешки слов во рту худого, вываливаясь со стуком изо рта.
- В кого?
- В бога!
- Зачем? – в каком-то порыве благодушия пожал плечами толстый.
Худой, как камыш, едва не взорвался тротиловой шашкой:
- Чтобы его бояться!
Обрезанные рукава нейлоновой куртки толстого бомжа со смехом провисли до земли, усыпанной опавшей листвой и крошками вчерашнего дождя.
Илья Дмитрич чувствовал, наступает час апогея и такой силы, что не мог сам предположить, он ждал и оказался не готов к такой необычной развязке, ответ толстого бомжа его обескуражил:
- Для того чтобы бояться бога, в него обязательно нужно верить?!
Якутск 26 сентября 2021г.
|
