Среди ночи мама с отцом молча и быстро переоделись в чёрное, схватили большую сумку, накидали туда каких-то вещей и потащили меня, голодного и полусонного, на вокзал. Билетов до дедушкиной деревни в кассе не было, но проводница сжалилась и пустила нас в служебное купе. Она рассадила всех на нижнюю полку, сунула в угол подушку, поставила на стол железную плошку с горячим борщом и стакан сладкого чая. Папа где-то раздобыл яичницу, бутерброды и печенье. Мама от всего отказалась, зато я без разбора ел и ел, только бы не думать о плохом. А поезд ехал и ехал, безучастно постукивая железными колёсами.
Неизвестность не зря казалась мне жуткой. В любимый дом мы прибыли затемно, распахнули незапертые двери и впустили внутрь комаров, ночную прохладу и собственные страхи. Прямо в одежде тесно устроились на небольшом диване, лежали смирно, но не уснули. Я крепко ухватился за маму, она легонько целовала мою вихрастую макушку и жалась под горячий бок папы, пропахший пылью и потом. Про свой проколотый пальчик даже не вспоминала, а ведь он наверняка болел. Папа молчаливо нервничал и часто выходил в сени курить. Ни по голове, ни по руке он маму больше не гладил. А я так и не осмелился жалеючи притронуться к ее повязке.
Неожиданно у меня самого появилась невидимая рана: что-то кололо и вроде бы кровоточило глубоко в груди. Я маялся от испуга и не знал, чем лечиться. Может, клубникой? В деревне мой день всегда начинался со стакана спелой ягоды. Пока я просыпался и умывался, дедушка собирал её по росе, выкладывал на стол и говорил, что помогает от всех хворей. Ко мне, и правда, болезни не липли. Теперь мы завтракали без десерта. Папа с мамой вели речь только о похоронах и не замечали ни меня, ни того, что лежит в тарелках. Я тоже потерял аппетит. Пасмурное утро не сулило ничего хорошего.
Едва рассвело, во дворе собрались знакомые и незнакомые люди, все тихие, хмурые, утомлённые. Женщины были в чёрных платках и таких же мрачных платьях. Неброская одежда мужчин не запомнилась, потому что я разглядывал их опухшие лица с заплывшими глазами и вспоминал, кем мне приходятся эти дяди. Боялся когда-нибудь стать на них похожим.
Воздух густо пропах водкой, прелыми грушами, крепким табаком и странной кислятиной. Ковши и кружки с водой то и дело попадались на глаза, а между них мелькали стопки, ломтики солёных огурцов и тонкие кусочки ржаного хлеба. За упокой пили на ходу, вместо тостов все вспоминали, что Яков Лукич был мировым мужиком, и негромко желали ему пуховой земли и царствия небесного. Вот, значит, куда попадёт дед! Но лучше бы он остался со мной.
Я прощался с дорогим человеком в большой комнате, не совсем понимая, что эта разлука – навсегда. Гроб тревожно-красного цвета стоял довольно низко на двух табуретках, с обеих сторон тянулись длинные скамеечки. На них по очереди усаживались родственники, заунывно плакали и причитали: «Зачем же ты нас покинул, Яша родимый?».
Когда всхлипы утихли, кто-то освободил местечко с краю, и я, окоченев от неожиданности, оказался рядом с покойником. Врали пацаны, что все они страшные. Дед был красивым! Худым, бледным, остроносым, аккуратно причёсанным и гладко выбритым. Одним словом, помолодевшим. Он лежал на белой простынке посреди красного бархата как живой, только очень уставший. Нарядился, будто на торжество, в свой лучший костюм, светлую рубашку и новенькие блестящие туфли. Странно, что про галстук забыл. Казалось, сейчас откроет глаза, разомкнёт сжатые губы, раскинет сложенные на груди руки, поднимется и шагнёт с удивлением нам навстречу. Я так ждал чуда! А в придачу к нему - полный стакан алой клубники. Однако не случилось ни того, ни другого.
На кладбище мы шли под дождём. Он бил наши лица упругими струями, затекал за воротники плащей, ноги противно увязали в дорожной грязи, скользили, но никто не ругался. Не только люди, но и природа рыдала о дедушке. Я плохо соображал и плёлся за мамой, как пристёгнутый. Отец всё время сжимал мой локоть и приговаривал: «Поплачь, сынок, легче будет». Взвыть бы! Однако слова и слёзы застряли внутри.
Возле могилы все снова окружили дедушку. Мама странно-спокойно поцеловала своего папку в лоб и что-то ему нашептала. Может, просто пожелала добрых снов. Когда начали прибивать крышку гроба, она потеряла сознание и упала прямо на кучу мокрой земли. Папа поднял её на руки, словно больного ребёнка, и быстро куда-то унёс. Вот тут я, оставленный возле страшной ямы без пригляда, дико разревелся. Подумал, что и мама умерла. А вдруг её сейчас закопают вместе с дедушкой?
Я пришёл в себя только в автобусе. Папа держал меня на коленях, поил холодной водичкой и заверял, что всё хорошо. Рядом сидела живая, но безучастная мама. А дедушка уже улетел на небеса. Выглянув в окошко, вместо сизых туч я приметил светлые пушистые облака и решил, что именно оттуда он за нами наблюдает. Потому всю обратную дорогу помахивал ладошкой и шептал: «Я люблю тебя, деда!».
Домой мы ехали без гостинцев, измученно-опустошённые. Колёса поезда снова выстукивали монотонно-равнодушную мелодию. Ничего, кроме неё, в моей голове не было. Папа издёргался и раз за разом бегал в вагон-ресторан. Излишне хлебнув водочки, он увидел в тамбуре призрак дедушки и чуть не сошёл с ума – кричал «прости!», бился головой о стену и бесконечно сокрушался: «Ну как же так?». Мама то трясла отца, схватив за грудки, то успокаивающе обнимала за плечи и говорила, что надо закусить и поспать. Мы вдвоём раздели его, уложили на нижнюю полку и присели напротив. Я блаженно принял свою порцию ласки и тоже беспокойно задремал. А когда проснулся, на столе стоял полный стакан спелой клубники. Мама сказала, что это привет от дедушки. Я долго гадал, как он мне его передал, и сквозь набежавшие слёзы разглядывал крупные упругие ягоды, словно диковинку. Потом по привычке смаковал каждую, но желанной сладости не чувствовал...
