Прорвёмся, сеструха!..

Когда она смотрела в окно, то даже сердце сжималось от невозможной красоты на улице. Февраль ещё только занялся, и зима старалась оправдаться за неуместно слезливый декабрь, когда дождь шёл едва ли не каждый день. А перед новым годом на газонах даже начала зеленеть трава, вспарывая  острыми стебельками щедро политую землю.
Потом январь всё раздумывал: зима он или незима. Снег то падал, то вновь таял, серея прямо на глазах и становясь отвратительной кашей уже к середине дня.
Пришёл февраль. И задуло, и завьюжило. За два дня сугробы вспухли, а макушки их даже причудливо закрутились, словно выдавленное из автоматов мороженое. Деревья будто припудрились, и на ветвях кое-где провисло кружево, чуть отделившись от тёмной графики веток, свисая полудугами.
А потом она переводила взгляд на зеркало, венчавшее собою туалетный столик, и там видела совсем другое. Совершеннейшую некрасоту, то есть, видела она в бесстрастном стекле напротив.
Оттуда на неё смотрела очень даже зрелая девица с короткой шеей и широким у основания носом, который находился даже не очень, как ей казалось,  посередине между довольно даже ничего глазами. Но что толку в этих «довольно даже…», когда  - … Одним словом, милый папа, наградивший её более чем приличным приданым, с внешностью своей наследницы как-то, говоря языком дня сегодняшнего, «не сильно заморачивался». Сам он был далеко, скажем, не красавец, а она получилась на отца удивительно похожей. И вот в женском варианте это была практически катастрофа.
Она даже собиралась лечь под нож хирурга. Но!.. Что там пластически  исправлять, когда менять нужно было всё, начиная даже не с костей, а с костного мозга.
Покойница-мать, наверное, когда увидела её впервые, то сразу же всё женским чутьём своим поняла и умерла, скорее всего, с горя, увидев, какого же уродца женского рода произвела на свет. Успела сказать только: «Назовите её Зиночкой…» - и скончалась, словно бы умыв руки и отказавшись участвовать в дальнейшей судьбе своей отпрысковицы.
И жила с тех пор Зиночка уже 28 лет, страдая каждую минуту своей жизни от  физического несовершенства.
И когда в элитной школе, где она училась, длинноногие одноклассницы в старших классах садились возле окна, чтобы лучше были видны их точёные профили на лебединых шеях, Зинка носила спортивные штаны с мотнёй, спускавшейся чуть ли не до колен, чтобы не так были заметны её короткие ноги и непомерно широкие для отроковицы бёдра. Да какие там бёдра! Скажем честно: таз у неё был, крепко  примонтированный к нижним конечностям.
А когда школа осталась за широченными Зинкиными плечами, то, выбирая между Гарвардом и Оксфордом, которые предлагал отец, она сказала, что поедет в Липецк к тётке, где будет учиться в местном пединституте, который в своё время окончила и её мама.
Отец встал крестом на пути её дерзкого замысла. И Зинка попёрлась в Сорбонну, куда с божьей и батюшкиной помощью и поступила без особых проблем. Точно чему  там училась она так до окончания университета и не поняла. Париж ей не понравился сразу, потому что оказался раритетно-серым и каким-то «мемориальным» городом. Но среди большей частью некрасивых француженок  жилось ей уютно, потому что  джинсы и просторные блузы можно было не менять месяцами.
Домой Зинаида вернулась без сожаления и ностальгии по Европе, в которой всё было, в сущности, так же как и на родине, но только прикрыто толстым слоем слов, придававших вещам самым простым, а иногда даже пошлым, некий знаковый характер.
Жить стала в огромном отцовском доме рядом с Москвой, купола которой были даже видны из окон последнего этажа  их «родового гнезда», как называл его отец.
Не работала Зинка. И даже не знала, скучает ли от безделья. Просто слушала музыку через наушники, смотрела какие-то идиотские фильмы, много спала и даже пробовала читать.  Но читать, как известно, нужно приучать себя с детства, а такой практики в её прошлом не было. Потому Зинка завела собаку. Чтобы кормить её и гулять выводить – опять же, занятие. Это был бордосский дог, весь рыжий настолько, что даже глаза у него рыжими были.
Рядом с ним Зинка чувствовала себя уютно, потому что собака была ещё более безобразная, чем  хозяйка. А почему, собственно, - он? Дог был не дог, а догиня – самка, сучка, одним словом. И назвала её Зинка, издеваясь, Элеонора. Нора, короче говоря.
Рядом с нею Зинка чувствовала себя Одеттой из «Лебединого озера», настолько ещё более неуклюжей и состоящей из всего самого некрасивого была собака. Так, по крайней мере, казалось Зине.
Надо признаться, что Нора  не комплексовала  по поводу своей внешности. И если Зинаида была Одеттой, то, полагала Нора, она, бесспорно, – Одиллия. Только не вороного крыла, а рыжая. Они взаимно немножко презирали друг друга, но Нора, почти никого не видя, кроме Зинаиды, всё время бродила за нею по дому, а когда хозяйка укладывалась или садилась где-нибудь в укромном уголке, чтобы продолжить ничего не делать и скучать, то собака плюхалась ей на ноги и тут же засыпала.
Так вот и жили Зина с Норой, словно бы запутавшись в паутине времени, которое даже, кажется, перестало  течь или хотя бы сочиться в их уродливо сузившемся мире.
И было так до тех самых пор, пока не умерла тётка. Та самая, из Липецка, младшая сестра матери, к которой когда-то Зина вознамеревалась отправиться на пмж, но оказалась в Париже.
Да, значит, почила, что называется, в бозе тётка. И племяннице об этом сообщили по телефону. А ещё сообщили, что в наследство от тётки осталась «полуторка» (так Липецкий адвокат назвал однокомнатную квартиру) и десятилетняя дочь тётки, рождённая ею «для себя», когда  женщине было уже почти сорок.
Прочих родственников, кроме Зины, у ребёнка не было. А потому адвокат, назначенный государством, интересовался, куда девать девочку: в детский дом или везти к Зинаиде. Словосочетание «детский дом»  ужасно испугало, и она, почти растерянно сказала в трубку:
- Ну… везите… ко мне, конечно…
Нора, кажется, одобрила свою Одетту, потому что громко зевнула, задумалась на мгновение и – чихнула, чтобы лишний раз не отвлекаться от своего главного занятия – сна. Потом повалилась на бок, и Морфей заключил её в свои стальные объятия вновь.
Через двое суток перед Зинаидой стояла точная её ушастая копия – та же короткая шея и широкий у основания нос – только, как Нора, абсолютно рыжего цвета. Рыжего настолько, что даже глаза, казалось, не выбивались из этой монохромной гаммы.
Зинка настолько была потрясена таким сходством со своею двоюродной сестрой, что брякнула:
- Ну, здравствуй, Зинаида- «намба чу»…
Девочка, глядя снизу вверх на свою неведомую родственницу, шмыгнула носом и ответила:
- Здравствуйте, тётенька. Только меня не Зиной зовут. Я – Фёкла…
Это был удар под дых. Зинка села перед  ребёнком на корточки и, поняв, что девчонке повезло ещё меньше, чем  ей самой, широко распахнула руки, сгребла крепенькое тельце и прижала к себе. К самому сердцу. И в эту минуту время сильной волной ударилось где-то в самой глубине Зинкиного сердца и снова стало течь…
- Ничего, прорвёмся, сеструха, - прошептала она в самое ухо девочке. Да так тихо, что слышали только они двое… Ан, - нет. Нора тоже услышала. Проснулась, встала и, сопя, всунула свою безобразную голову меж головами сестёр…