Кутон

Даже полный паралич обеих ног не сломил дух Жоржа Огюста Кутона. Конечно, он предвидел это, когда ему пришлось начать использовать трость, а потом перейти на костыли и успел приготовить свой разум к заточению в механическое кресло, которое приводилось в движение с помощью двух рукояток, приделанных к подлокотникам. Зубчатая передача передавала движение на колеса, и кресло могло с противным скрипом везти Кутона в нужное ему место.
Для революционного периода кресло было весьма удобным…если в нем, разумеется, не сидеть. При использовании же, Жорж быстро выяснил, что ручки поворачиваются тяжело, кресло само неповоротливо, а что касается ступеней, то и вовсе приходилось поступать совсем иначе: Кутона заносили на руках, а кресло вносили следом, спускали также.
И если никто не замечал в здравом рассудке, сколько ступеней и лестниц в залах Конвента, то Жорж мог назвать каждую с точностью, ведь каждая напоминала ему о том, от чего он не мог избавиться.
Но Жорж не умел жаловаться. Время не располагало к этому, а его собственный характер и вовсе не оставлял никакой возможности даже допустить мысль о жалобе.
Оглядываясь же на свой путь, начавшийся со скромного адвокатства в Оверни, до становления председателем Национального Конвента и образованием с двумя гремевшими на всю страну, а может быть, и на весь просвещенный мир именами – Робеспьера и Сен-Жюста триумвиратом, Кутон был горд.
-А ты не устал? – с тревогой спрашивал Луи Сен-Жюст – молодой, полный энергии и кипящего пламени в сердце, оглядывая Жоржа в поздний час, когда Жорж притягивал к себе новую пачку прошений и листов, намериваясь разобрать их.
Сам Сен-Жюст твердил без остановки, что революционер находит отдых только в могиле, и всякий, взглянув на Луи, мог подумать, что тот вообще обходится без сна и перерыва. Вечно в делах, в разъездах, походя решающий какие-то еще задачи, Луи не уставал.
Но проявлял такую заботу о Жорже и Робеспьере. Первого – по причине его болезни, а второго исключительно из привязанности и восхищения. Кутону даже было немного завидно, что именно Робеспьера Сен-Жюст слушает с особенным вниманием, готовый всегда подхватить его мысль и поддержать ее.
-У меня проблема с ногами, а не с головой! – отзывался Кутон, которого задевала такая забота. Она выделяла его.
Впрочем, во время выступлений, Жорж сам нередко разыгрывал эту карту. Он сделал свое увечье своей особенностью, а не стыдом. В кипении революционных волн нужно было выделяться, чтобы запомниться народу, иначе тот путался в одинаковых почти речах и лицах, в расхождениях, что можно было понять, имея лишь образование. И каждый, кто продвигался, кто возносился на вершины народной любви, имел какую-то особенную черту.
Хлесткие и жуткие речи Марата, его перекошенное от гнева лицо болезненное, в надрывных язвах, но любимое в народе и узнаваемое…
Громкий, зычный словно труба, голос Дантона и его грозная могучая фигура.
Негромкий, в противовес, голос Робеспьера и его хрупкое сложение, но взгляд, прожигающий кожу холодностью и решительная вера в слова.
Яростные всплески Сен-Жюста, категоричность и молодая красота.
Отборная брань Эбера, что восставал мгновенно и готов был восставать до самого конца.
Камиль Демулен, обладатель легкого заикания, что проходило волшебным образом, стоило ему со всей поэтической горячностью заговорить.
И Кутон, который без труда шутил над всеми и над самим собою.
-Я, граждане, пожалуй, сегодня с места, - начинал он, бывало так, - а то подниматься на трибуну мне долго.
Подниматься… его вносили туда. Но это требовало времени и ловкости, а время – роскошь. Но, наблюдая за тем, как легко вбегают по ступеням трибуны, как степенно восходят к ней, как медленно идут, или торопливо же спешат, Кутон все-таки чувствовал в груди обиду.
Разум позволял ему сохранять достоинство и шутить над собою первым, чтобы избежать насмешек, но…
Но сердце стучало тихой обидой, и не желало никак, проклятое, униматься.
***
Однажды один из депутатов испросил себе отпуск, отдаляясь от кипения революции к жене и детям. Депутат этот надоел всем своей напористой рьяностью и глупостью, а потому его отпустили без слез и молений. Тот же, движимый порывом хорошего настроения, решил пошутить над Кутоном, попавшим в его поле зрения и спросил громко:
-А как же твоя жена, Жорж? Не грустно ей жить с калекой?
В зале повисла тишина. Это было сравнимо с пощечиной. Но Жорж только медленно развернул свое кресло к обидчику и, улыбаясь, ответил:
-Друг мой, мы так погрязли в делах, что я редко бываю дома. Моя бедная жена, наверное, не заметила еще этого.
И захохотал первым. Вслед за ним и другие. Это было ответной пощечиной, тычком за то, что кто-то удаляется, а кто-то должен работать и не иметь никакого отдыха.
Жорж разучился обижаться. Разучился замечать шепоток: «калека» в рядах, перестал замечать грубые комплименты: «хоть и безногий, а башковитый!»
Ноги-то у него были. Просто он их не чувствовал, а они не чувствовали его. а жена…прекрасная в своей отверженности Мари, подарившая ему двух сыновей! – Кутон не скрывал гордости и за это.
И за то, что при всей своей занятости и болезни еще успел завести любовницу, шокировав тех, кто воспринимал само существование паралича равным прямому умиранию.
-Связь вне брака! – Сен-Жюст вслед за Робеспьером выступал за добродетель и полагал, что самым главным примером для народа должны быть проповедники этой добродетели, - да как ты вообще на такое способен!
-А вот, способен! – Кутон даже не стал отпираться.
И Сен-Жюст махнул рукой.
***
Робеспьер, Сен-Жюст, Кутон. Идеолог – Робеспьер, Сен-Жюст как деятель и Кутон, как адаптация, как умеренный, как баланс между ними.
Народ рукоплескал же Робеспьеру. Народ тянулся к Сен-Жюсту. Народ гораздо тише реагировал на Кутона.
Но он нашел в себе силы не замечать и этого. Имя Робеспьера, как Жорж ясно видел, впечатывалось в историю на долгие века, имя Сен-Жюста легко отыскалось бы где-нибудь там же, а свое имя Кутон не видел пылающим так же ярко.
И не жалел этого. У него не было времени – дела гнали его вперед, от размышлений.
Они не всегда были откровенны друг с другом. Но всегда имели для этого причину. Кутон не воплощал всякий декрет, на ходу, порою, меняя бумаги, Сен-Жюст не всегда был точен в цифрах о жертвах и врагах, а Робеспьер не всегда раскрывал свои планы.
И это было нормально.  Им пришлось верить друг другу.  Они научились этому.
***
В последний год Кутон стал предчувствовать конец. Что-то было не так, что-то уже образовалось в воздухе напряженное, что-то очень тяжелое сходилось над головою и гнуло к земле. И вроде бы были такие же заседания, и те же встречи и даже бумаги имели одно и то же значения, но что-то изменилось навсегда.
И зарождалось новое, где ни ему, ни Робеспьеру, ни Сен-Жюсту не было уже места.
Кутон все также разыгрывал свою карту:
-Я считаю, - говорил он после сорвавшегося покушения какой-то безумной девицы на Робеспьера, - что гражданина Робеспьера следует охранять, как гражданина Сен-Жюста. Я считаю, что их жизни, отданные в служение Республике, имеют большую ценность и именно защита этих жизней…
-А что насчет тебя, Кутон? – перебил его кто-то веселый и звонкий.
-Я? – Жорж пожал плечами, - от моей смерти от Республики не убудет.
Но позже, тем же днем, Сен-Жюст строго, не имея никакого почтения ни к возрасту Кутона, ни к положению, спросил:
-Что это значит «от Республики не убудет»?
-Найдете другого в замену мне, - легко ответил Жорж, - а вот мы в замену вам не найдем.
-Абсурд! – Сен-Жюст резко рубанул ладонью по воздуху, отсекая всякие сомнения Кутона и демонстрируя категоричность.
И охрану Кутон тоже получил. И это ему польстило. Он не нуждался в ней, действительно считая, что деятельно из него самый обыкновенный, но эта забота тронула его до глубин души.
Которую на улицах называли кровавой или черной.
Кровь клеймила их всех. Но то была кровь врагов! Кутон, как мог, пытался донести это до народа, призывая их взглянуть на тех, кого Комитеты обличают! Это все враги Республики, это враги Священной Свободы и права! Почему же вы не слышите своих защитников, люди? Мы льем кровь для вашего счастья. Мы…
-Тираны, - зашелестело в народе.
-Триумвират, - теперь это имело оскорбительный смысл.
-Диктаторы.
-Палачи.
-Защитники! – Кутон заламывал руки, слушая очередное такое донесение с недовольных улиц. – Мы защищаем нашу республику и наши священные права, мы оберегаем закон и если нужно пролить для этого кровь, мы льем ее со слезами, и если нужно рубить для этого головы…
Но что-то надвигалось. Совсем страшное. Оно скрипело металлом, как кресло Кутона, оно тяжело дышало, как будто бы сдавленное приступом лихорадки и грозилось обрушиться на головы всех, кто не успеет скрыться.
***
Камиль Демулен – был другом Максимилиана Робеспьера. Приятель школьных лет, революционер, журналист, под чьим голосом задрожали стены Бастилии, романтик… он не был безразличен Робеспьеру. Кутон прекрасно знал, что Сен-Жюст ревниво относится к Демулену и практически призывает его провал.
Но, странное дело, даже когда Демулен перестал разделять взгляды Робеспьера и стал занимать позицию, призывающую к гибели революции – к милосердию и прощению, когда переметнулся к Дантону, Робеспьер все еще медлил, и не позволял никому и ничему касаться Демулена.
-Он опасен! Он перебежчик! Он…- убеждал Сен-Жюст, подбирая более приемлемые слова, памятуя о том, как жестоко одернул его Робеспьер, после очень нехорошего слова о Камиле и как не желал приближать его после этого.
-Он всегда был романтиком, в его газете – голос Дантона! – отказывался от действия Робеспьер.
Кутон в такие минуты хранил молчание. Он давно уже знал, понимал, что придется Робеспьеру выбирать между дружбой и долгом и ему хотелось бы взять этот выбор на себя, чтобы избавить Робеспьера от еще большей бледности, но это было не в его силах.
-Закрыть газету! – громыхнуло однажды, казалось бы, спасение. И газета была закрыта, однако, этим довольствоваться не пришлось.
Обозлившись, Демулен выступил открыто. Игнорировать это было уже нельзя.
В тот вечер Кутон не сводил взгляда с Робеспьера, в глазах которого застывало навсегда пепельное чувство, чувство глубокой скорби, которую не излечит больше ничего. Сен-Жюст же негромко зачитывал свой доклад, разоблачающий и Демулена, и Дантона и еще несколько вмешанных имен в предательстве республики и самой Свободы.
Кутон не верил, что Робеспьер подпишет тоже приказ об аресте. Не верил, что оставит он Демулена в тюрьме, что не вступится на всколыхнувшим всю Францию судебном процессе, и что даже перед самым последним свистом гильотины не произойдет какого-то чуда и Камиль действительно умрет.
Но ничего не произошло.
Вскоре последовали новые имена. Казнена была и жена Камиля. А за нею и много кто еще. И страшные змеиные кольца сжимались все сильнее.
***
-Тираны.
-Палачи!
-Убийцы.
-Смерть тиранам!
Теперь это звучало ото всюду, а Кутон пытался понять – почему? Он сам занимался уничтожением врагов народа, а оказывалось, что народ считает теперь врагом его самого! Он пытался объяснить, что нужно немного подождать, что нужно отбросить жалость к врагу, что только