Нет, я ни с кем не собирался ссориться в этот морозный вечер. Просто, зашел наскоро в салун хлебнуть виски для согрева.
Внутри салуна была тьма народу – воскресенье. Многоуважаемый отставной полковник Рэй только что закончил очередной рассказ об каком-то эпизоде одной из бесчисленных своих кампаний. И старичок Микки, что толкался у стойки рядом, рассыпался в комплиментах рассказчику, провозгласив здравицу в его честь, а заодно пожелав дальнейшего могущества непотопляемому военному флоту.
Прогиб был засчитан благосклонным кивком полковничьей головы и сардонической, с чуть презрительным изгибом превосходства на губах, улыбкой.
Микки и сам числил себя великим рассказчиком. Правда, мысли его были несвязны, путаны и малопонятны, зато сыпал он ими без счёта, как из рога изобилия. Я-то никогда не полагал, что Микки по старости лет выжил из ума – скорее всего, он до него так и не дожил. Но, эту свою ересь я носил при себе – Микки тоже имел немало поклонников своих памфлетов. К тому же, зачем обижать старика с чистым взором лазорево-голубых глаз, желающему каждому дому мира, а каждому встречному – радости и счастья.
И сейчас, воодушевленный милостью полковника, Микки не стал терять выдавшуюся минуту внимания и сам повел речь, исполненную патриотического пафоса. Что он де, мудрый Микки, знает тот секрет, благодаря которому нация не согнётся ни перед кем – ни перед внешними, ни перед внутренними врагами, что только спят, и видят, как её извести, ни даже перед «проклятыми денежными мешками».
Денежные мешки он поносил особенно рьяно, поминая в каждом своем предложении.
Не слишком длинную, и как всегда несвязную речь Микки завершил на победной волне: мы – несгибаемое племя, и покажем еще «проклятым денежным мешкам» Кевина мать!
- Сэр, - не выдержав-таки, влез тут я, - речь ваша достаточно бравурна, и в своем напоре достойна речи президента. Но смею заметить, что пока что эту самую мать показывают нам все вкруговую, а уж про олигархов, коих вы справедливо обзываете проклятыми денежными мешками, и куропатки не поют! Ума не приложу, о каких нынешних победах вы ведёте речь?
- Умом нас не понять! – грозно возникла передо мной тут миссис Глорис. Потому что мы – не рабы, мы – свободные люди. Мы не рабы денег, и уж конечно, не винтики бездумного, жестокого механизма, под названием государство.
Я поневоле отшатнулся: миссис Глорис, кроме немалого авторитета в глазах ближних, имела недюжинные размеры торса. Числила себя образованной леди (пожелтевшее фото на фоне столичного кэба, в котором она однажды проехала, как доказательство того всегда носила с собой), и умела заболтать свободные, доверчивые уши то ли жуткими историями последних ограблений почтовых поездов, то ли фольклорными напевами алеутских оленеводов.
- Про деньги соглашусь с вами, мэм – лично я не могу быть их рабом, потому что почти полностью – кроме разве дня получения жалованья, и двух-трех после – от них свободен. Не поспорю и про механизм: у нас он не то, что разболтан до такой степени, что всякие гайки закручивать бесполезно, потому что давно уже поздно, но местами и разобран до основания, а винтики выброшены на помойку - за ненадобностью.
Миссис Глорис задохнулась праведным гневом:
- Плевать на все то: мы и без того – великая держава!
- И за все то, - покачнувшись, широко расставил ноги Микки, - население страны стойкое и закаленное!
- Верно, - не смог сдержаться, чтоб не вякнуть тут я, - нас морозят – мы крепчаем!
- А то, что на нас все ополчились, - уже чуть не таранила невидимого врага миссис Глорис, - только доказывает, что мы идем верным путём!
- Сорри, мэм! Верный путь – это уж не северная ли тропа собачьих упряжек под вторым нумером? Если так, то – верной дорогой идете, леди и джентльмены! Ваша дутая бравада – на моей, в том числе, дубленой теми денежными мешками спине отпечатана также четко, как портрет Авраама Линкольна на стодолларовой купюре! О каком величии, о каком превосходстве вы говорите?
Тут впалая грудь старины Микки выгнулась вдруг колесом, ясные глаза вспыхнули страшным огнём, и этот прожженный пацифист взвизгнул тонко и звонко:
- Изыди, Сатана! Сдохни!
Я поднял, наконец, взор на присутствующих. И ни в одном лице не нашел ни сочувствия, ни поддержки. Тогда уже и вышел из салуна прочь.
Яркие звезды висели в чистом морозном небе. После спертого воздуха салуна дышалось легко и даже радостно. Не давило на грудь ни обида на этих людей, ни досада. Только вчера я вел жаркий дискусс с одним обиженным с самой своей рекрутской службы алеутом. Тот ненавидел теперь и эту страну, и всех нас, в этой стране живущих, и рад был бы попросту изжить со света. Я отстаивал не себя – этих людей. Которые сегодня с треском выгнали меня из салуна, обрядив при том посланником Сатаны, и пожелав напоследок мне все той же смерти. Хороши, соотечественники и соплеменники. Неужели, нормальному человеку уже нет места между станом ура-патриотов и лагерем ненавистников?
- Не удручайся, дружище! – это знакомый бармен Боб возник рядом. – Нашел, кого слушать! Сдается, мы с тобой– единственно нормальные люди среди всех этих сумасшедших.
Пожав на прощание руку, я пошел в свою сторону по скользкой, занесенной снежной порошей, дороге.
Старину Боба я увидел следующим утром. Стоя у дверей салуна, он выкуривал свою утреннюю сигару. Увидав меня, он отнял ее изо рта.
- Слыхал новость? Старик Микки сегодня ночью испустил дух.
Бледное солнце вставало сквозь морозную дымку буднего дня.
