Иван Премудрый Часть II Глава VII

Повернёшься к стенке, глаза закроешь – бочка перед глазами стоит, даже перед закрытыми. Повернёшься на другой бок, бочка – вон она, посреди избы, а глаза почему–то не закрываются, на неё пялятся, бесстыжие. Поспать же надо! Ну не привык к такому нервному состоянию Емеля, очень даже не привык! С тех пор, как Щука оказалась у него в услужении, Емеля пребывал в стабильном состоянии спокойствия и довольности вокруг него происходящим. А тут на тебе, бочка! Емеля даже Старика отматерил на чём свет стоит, а что толку?! Как не засыпалось, так и продолжало не засыпаться!

А вот миру было целиком и полностью наплевать на Емелю. Мир был занят нескончаемой войной между светом и тенью, сам с собой воевал, значит. Тени, с вечера перейдя в наступление, захватив всё видимое пространство и превратившись в ночную тьму сейчас, под натиском света, вынуждены были отступать. Видать вчера вечером свет, применив воинскую хитрость, отошёл на заранее подготовленные позиции, провёл перегруппировку сил и что–то ещё тому подобное и сейчас принялся отвоёвывать у теней вечером утраченные позиции. Война эта была давнишней и можно сказать, извечной, поэтому люди давно уже перестали обращать на неё внимание. День? Хорошо, солнышко светит! Ночь? Тоже хорошо, хоть немного отдохнуть можно! Утро? Тоже хорошо, потому что утро! А чего хорошего в этом утре, если ты всю ночь не спал, потому что на нервах весь?! Бочка, вон она, чтоб ей, посреди избы стоит и покоя не даёт!

Емеля слез с печки попутно обматерив и её. А что она себе такое позволяет?! Не успокоила своего хозяина, не убаюкала, а только и делала, что стояла, как тот пень посреди леса, значит виновата!

Ну а дальше сами понимаете, начались волшебные таинства в Емелином исполнении. Емеля, как тот шаман, закружил вокруг бочки, правда медленно, не бегал. Походит, походит, постучит по ней согнутым пальцем, ногтём пошкрябает, во внутрь заглянет, потом пнёт ногой и опять вокруг неё ходит. Надоест ходить, сядет на лавку и смотрит на эту бочку, растреклятую. Не давала эта бочка Емеле покоя и ой как не давала! Почему Старик, там, в сараюхе своей, не дозволил Емеле заглянуть в бочку? Выходит уже тогда знал, что в ней и Емеленых вопросов боялся? И каким образом в ней куры оказались, и почему до таких размеров вымахали? Единственное, что было понятно Емеле, так то, откуда эта бочка взялась, морем принесло. И сразу же вопрос, ну что ты поделаешь: а откуда, и зачем? Так ведь и с ума можно сойти, а Емеле очень не хотелось этого делать.

Пошёл в чулан, посмотрел на курей. Куры как куры, только здоровые очень. Сидят себе и на Емелю никаким образом не реагируют. Чтобы хоть как–то отвлечься от бочки этой Емеля пошёл в сарай, который пребывал у него в полной пустоте и унынии, скотину–то Емеля не держал. А дальше, не иначе как от нервных переживаний, бочкой вызванных, соорудил что–то в виде загона, а проще говоря, отгородил часть сарая. Оно конечно для нормального человека загадочно и необъяснимо, почему так, но тем не менее, факт, вот он, и никуда от него не денешься. Это всё к тому, что Емеля соорудил загончик сам, своими руками, и ни к какой Щуке не обращался. Видать нервы совсем расшатались, вот и забыл о Щуке–то.

После этого пошёл в чулан, похватал курей, тех которые их бочки, и отнёс в тот загончик. Оно понятно, если этих курей подсадить к тем курям, которые не из бочки, а потому мелкие, то мелкому петуху в первый же день придёт хана, заклюёт его бочечный петух. Но это мелочи, причём, мелочи полезные. Из петуха того, невинно заклёванного большим петухом, суп можно будет сварить, разве не польза? И курям тоже польза, глядишь, яйца начнут здоровенные нести, а из яиц тех, начнут здоровенные цыплята вылупляться. Здесь дело в другом.

Как известно, курица, она птица до невозможности глупая. А потому как глупая, лазает везде, где ни попадя, никаких границ не зная. Так что если больших курей присоединить к курям маленьким, они точно также начнут бегать по улице и вообще везде, а в результате народ всё это увидит. Увидит народ, а дальше хоть святых выноси. По деревне такие слухи поползут, да ещё Матрёниха подключится, а как же, так что, житья не дадут совсем. Но самое главное – Старик о курях узнает, а что будет дальше, лучше не думать – никакая Щука не поможет. Вот такая вот она жизнь полуволшебная – ничего хорошего. Ну что, кто–нибудь хочет стать полуволшебником, таким как Емеля? Я не хочу, ну её…

Вернувшись в избу, Емеля опять принялся кружить вокруг бочки, опять: стучал по ней, ногтём царапал, во внутрь заглядывал и ногой пинал. Разумеется от таких его телодвижений с бочкой ничего не происходило. На стук по ней пальцем бочка издавала звук, который и положено издавать любому уважающему себя дереву, на пинок ногой, кстати, тоже самое. На царапанье ногтём бочка отвечала противным таким звуком, кто не знает каким, поцарапайте деревяшку ногтём, узнаете. От заглядываний во внутрь бочка тоже никак не менялась. Единственное, что внутри её изменилось, так это белок с желтком засохли и выглядели некрасиво, ну и скорлупа поприлипала везде.

***

И тут:
– Мать–перемать! Щука, ну почему ты сволочь такая?! – это Емеля о Щуке вспомнил.

Видать испытал и пережил Емеля все нервные переживания и трудности перед вступлением во владение новым волшебством полагающиеся, вот и вспомнил. Наверное так, больше ничего в голову не приходит, а терзать себя и превращаться в Емелелю что–то не хочется.

– По Щучьему велению, по моему хотению, бочка, покажи мне, что ты умеешь делать?

Крышка с бочки сразу же отлетела и упала аккурат на стол. Стол, не иначе от такой наглости, охнул своим деревянным голосом и замолчал, видать обиделся. Емеля к бочке. Заглянул в неё и обалдел слегка. К Щукиным–то чудесам он уже привык и воспринимал их как само собой разумеющееся, а к бочкиным чудесам привыкнуть ещё не успел, потому как в первый раз их видел, вот и обалдел.

В бочке сидело два цыплёнка, вернее, они не сидели, они пшено, рассыпанное на дне бочки клевали. Клевали они, значит пшено и прямо на глазах в размерах увеличивались. Уменьшающееся в количестве пшено увеличивало размеры цыплят, которые уже собирались превратиться во взрослых курей, потому что увеличивало оно их гораздо больше, чего его самого было. А может это бочка цыплят увеличивала и в курей превращала, поди, разберись.

А Емеле было уже наплевать, кто и как цыплят этих в размерах увеличивал, и в курей превращал. Он добился самого главного – узнал, как бочка работает и для чего предназначена, остальное всё – мелочи. Ещё раз обматерив Щуку за то, что раньше не могла подсказать и заставила Емелю, хозяина своего, это он так считал, пережить такие муки нервные и переживания. А вдруг как от переживаний этих Емеля даже постарел лет этак на пять или даже на десять? Кто за это отвечать будет? Зеркала в доме у Емели не было, и определить на сколько лет он постарел от Щукиных подлости и коварства он не мог, ну да ладно, потом, в воду посмотрится.

Емеля закрыл бочку крышкой, мол, пусть куры, которые только что были цыплятами дальше растут, в размерах увеличиваются. Сам же забрался на печку, взбил подушку, пробурчал печке что–то ласковое, не иначе извинился и уснул, да так уснул, что проспал до следующего утра.

***

Как известно, в любом, какой ни возьми, городе, не только люди живут. Там ещё: дома живут, заборы, сараи всякие, а также улицы с площадями. Но этих, всё происходящее в городе не очень–то интересует. Для них самое главное – лишь бы народ с огнём не баловался, а в остальном, да пусть что хотят, то и делают.

А есть ещё собаки. Вот те – да, тем всё интересно. Правда ещё кошки есть, но они, или сволочи, через одну, или с нечистой силой знаются. Поэтому, ну их…

Так вот, собаки, они как известно, потому хвостом и виляют, что жизнь у них собачья. А собачья потому, что жрать постоянно хочется. И потому рады каждому человеческому движению, ну разве что кроме если кто с палкой там или с кнутом, или камнями кидается. Поэтому, чем больше вокруг всякой суеты и беготни людской, тем больше в сердце какого–нибудь там Шарика–Жужика надежды: а вдруг как что перепадёт или в суете что потеряется? Вот и радуются Шарики суете людской, в надежде или на подарок, в виде косточки, щедрый, или на то, что какой–нибудь раззява ту же косточку возьмёт, да и потеряет?

***

Вот если вода закипает постепенно, видели наверное, то город закипел весь и сразу. Как только боярина отлупили, так всё, считай пропал народ: бабы голосят, мужики, кто портки успел одеть, а кто ещё не успел, так без порток и бегает. Все кричат, все матерятся и все за метлы с лопатами хватаются. А тут ещё собаки, эти так под ноги и лезут, они–то откуда узнали? Такой вот переполох в городе начался, а что тут удивительного? У каждого ведь, что спина, что задница – очень даже родные, жаль их, извергам княжеским на растерзание отдавать. Вот если бабу свою, ну, вместо себя… Тогда конечно можно, а в отдельных случаях, даже нужно, но где, скажите на милость, князь столько должностей посольских наберётся? Поэтому народ, с утра, да пораньше, бегал и суетился, и так по всему городу.

А щёки, девичьи, румяные, или детские, виноватые, это я про зарю утреннюю, если не догадались... Видать нарождающемуся дню было стыдно за то, что не предупредил о лютостях княжеских тех, для кого жил, для кого каждое утро из ночи  в день превращался. А может наоборот, радовался день–младенец, что шутку такую над всеми ушутил. Кто его знает?

***

Иван стоял на крыльце княжеского терема и смотрел на город. Нет, не любовался, а смотрел, просто смотрел. Правду сказать, видно Ивану было немного – кусок рыночной площади и, в основном крыши прилегающих к ней домов, но ему и этого было достаточно. Город принадлежал ему, Ивану Премудрому, и это главное, а сколько его видно – дело десятое, один ляд, то, что не видно, всё равно никуда не денется. Другой бы на его месте радовался, мол, почитай безродный, хоть и образованный, вчера ещё сам на побегушках у князя–батюшки бегавший теперь сам князь, всесильный и полновластный. Подтверждением всесильной полновластности Ивана Премудрого над городом служил довольно–таки сильный смрад долетавший до княжеского терема из города. Смрадом этим город как раз и говорил Ивану, в ножки ему кланялся: твой я, князь Иван Премудрый, навеки твой. А может и благодарил за избавление от несусветных и зловонных куч мусора и грязи всяческой. Да, так оно и было. Наличием вот этого смрада город признавал своего нового хозяина и благодарил его одновременно. А неприятный запах, что неприятный запах? Его подхватит ветер, уже подхватил, и развеет по белу свету, да так, что никто и сыскать не сможет. И точно также полетит по белому свету слава о князе, Иване Премудром, но только запах у неё будет другой, приятный.

«А что если бы сегодня был дождливый день? – глядя на город, похожий на растревоженный муравейник, подумал Иван. – А то! Пришлось бы все отменять. – и тут же. – Ну уж нет! В грязи копошились бы. Заслужили!»

Жестом, который навряд ли кто и понял бы, Иван отпустил стоявшего в полупоклоне Никиту и направился в покои, надо было поговорить с Черномором – благодетель всё–таки, да и договаривались.

Шумное и пока не совсем хорошо