«Да, братцы, мир меняется!» - так подумал себе однажды Оглоблин, внезапно оттолкнувшись мыслью от одного воспоминания, логично добравшись до другого. Когда – это было в самом начале двухтысячных – он однажды принес домой с судна палку копчёной колбасы, что отжалел ему собутыльник повар, и жена, и тёща с сомнением на ту поглядели, а супруга после сказала потихоньку: «Ты больше с судна не приноси ничего, ладно! Не хорошо это – это ведь для всех для вас продукты». А спустя пятнадцать лет, когда стал Оглоблин уже сам судовым пекарем, и был щедро награжден за прошедший блестящий рейс шеф-поваром несколькими окороками, то суровая, справедливая во всем тёща, с восторгом глядя на добычу, только и смогла промолвить:
- Это же сколько сейчас в магазине стоит!..
«Времена меняются – мы курвимся и продаемся», - сделал глубокомысленный вывод Оглоблин. Душа его уже несколько дней болела и ныла: Та, что заменила теперь в жизни и сердце жену, написала ему, утомившись от долгой разлуки: «Все меняется… И между мной, что была тогда, и той, какая я сейчас – пропасть». Вот и прибила мысли кока, что крушились в бурном водовороте уже несколько бессонных, по сути, суток к измене ( это слово было ему сейчас правильней ) этого мира.
Он теперь писал Ей по утрам – в стол. Когда голова была свежа, а душа чиста, как само, умытое морским бризом, утро. И Она тоже была здесь – в этой душе… Он готовил и отдавал завтрак, делал на скорую руку кое-какие заготовки к обеду, и, вверив камбуз верному стюарту, спускался в каюту с желанием поспать, наконец, какой-то часок. Но вместо того усаживался вдруг за компьютер, и из хаоса беспорядочных мыслей выстраивал хоть какой-то стройный порядок, что должен был бы однажды стать гармонией. Он приводил Ей (хоть скорее – себе) какие-то доводы, логичные в общем, но их было так много, что обесценивались эти доводы в конце концов изрядно, и самому себе в итоге он становился гадок, жалок, и смешон. И сегодня, порядком истощенной, но не сломленной все же душой, он спокойно понял…
Мир – только вокруг него: он, простой человек, в его центре. И если он, Оглоблин, будет оставаться константой просто внутри себя – тот мир будет неизменным: на таких, ведь, дураках этот мир и стоит!
И тогда Оглоблин написал ей – уже не в стол, но сообщением: «Я люблю Тебя. Ты просто устала. Я скоро буду». А уж после улёгся на несколько, буквально, минуток поверх одеяла в койку, пока через полтора часа не разбудил его настойчивый стюарт: «Ну, чё там – мясо пора, наверное, ставить – ты чего сегодня с ним делать будешь?».
