Исповедь перед Концом Света
1961
Юрий Гагарин. Песочное 3. Клятва под дождём
Моя первая стенгазета
В 3-м классе моим близким приятелем стал мой одноклассник Юра Голубев, хотя он совсем не был «книжным мальчиком». Он жил в доме на углу нашей улицы Халтурина и Запорожского переулка, соседнем с нашей школой. Дом был, по идее, проходным, как и все соседние дворы между улицей Халтурина и Мойкой, но железные ворота со стороны Мойки были тогда наглухо закрыты, и около них громоздились огромные кучи разного хлама…
Коммунальная квартира Юры мне запомнилась большими и очень старыми деревянными лестницами, и к ним ещё очень большим количеством разных крупных и очень старых строительных деревянных конструкций, образовывавших весьма нестандартные конфигурации в интерьерах каких-то, наверное, помещений для прислуги ещё 19-го века...
Тамара Александровна поручила нам с Юрой Голубевым сделать классную стенгазету. Классную — в смысле для нашего 3-го «В» класса. Купили с ним, кажется, в ДЛТ («Дом Ленинградской торговли») на улице Желябова (ныне опять Большая конюшенная), огромный лист толстой, жёсткой, тёмно-зелёной бумаги. Делали газету у него дома. Вооружились ручками, цветными карандашами, ножницами, конторским клеем, ещё разными канцелярскими инструментами и материалами, и с энтузиазмом приступили к работе...
22-ой съезд партии намечался на осень этого года, но об этом событии уже говорилось и писалось вовсю, ожидалось нечто необычайное и чрезвычайно важное для всей страны...
Я написал по этому поводу стихи, и хорошо помню первые две строчки:
«Да здравствует партия родная!
Да здравствует XXII-ой съезд КПСС!»
Дальше было что-то про новые стройки коммунизма и про то, что «будут строиться новые ГЭС» (рифму запомнил)...
Я это писал абсолютно искренне! Как тогда чувствовал — так и писал. И я свято верил, вместе с миллионами тогдашних советских людей, что пройдёт уже не так много времени — и мы будем жить при коммунизме! Сначала наша страна — а потом и весь мир!..
И коммунизм мне представлялся, конечно, чем-то совершенно научно-фантастическим, межпланетным и космическим...
Юрий Гагарин. Прорыв человека в Космос
12 апреля 1961 года я со всей страной, и всем миром, переживал одно из величайших событий всей истории человечества: полёт ещё никому тогда не ведомого молодого лётчика-испытателя (ставшего первым космонавтом в мире) майора Юрия Гагарина — полёт 1-го человека в Космос! Советского человека и коммуниста!..
Не помню, как и от кого я впервые получил это известие. Кажется, услышал по радио (после характерных позывных, на мотив песни «Широка страна моя родная...», когда должны были передавать нечто особо государственно важное). И, конечно, эта новость транслировалась по радио и по ТВ в течение дня не один раз...
Занятия в школе отменили, отменили внезапно для всех. И мы с Юрой Голубевым, случайно встретившись, пошли к нему домой (благо он жил в соседнем со школой доме) писать листовки в честь этого события. Писали на узких полосках из тетрадной бумаги, цветными карандашами...
Помню, Юра писал:
«Слава Гагарину! Космос — наш, советский!»
Я как-то, всё-таки, сомневался, что весь Космос может быть советским (в смысле принадлежности советскому государству) — он же должен принадлежать, в перспективе, всему человечеству — и я писал что-то несколько другое (как жаль, что не помню!), но примерно в том же духе… В воздухе царило какое-то фантастическое ликование!..
Мы пошли с Юрой распространять наши листовки. Помню, выкидывали их из лестничных окон на нашей улице. Кажется, клали и в почтовые ящики… Дошли до Дворцовой площади, где уже было видно, и чувствовалось, особое оживление. Пошли дальше. Листовки у нас ещё были... И, хорошо помню, как Юра стал наши листовки, свёрнутые им в трубочку (или, скорее, «в кулёчек»), засовывать в отверстия не работающего фонтана в сквере у Зимнего дворца…
И тут — его, с ругательствами, и с обвинениями в хулиганстве, схватила за пальто какая-то дворничиха! Схватила — и потащила к милиционеру, ходившему неподалёку, ближе к площади. Я — с опаской следую за ними на некоторой дистанции. Вижу, как дворничиха показывает милиционеру наши листовки…
Милиционер Юру отпустил. Юра вернулся ко мне, плача и вытирая слёзы…
Говорил с обидой:
«Дура! Пуговицу мне на пальто оторвала!.. Хорошо, что милиционер дядька хороший попался: сказал, что это ничего, это сегодня можно...»
…
Об этом чудном дне — надо ещё писать, и писать!..
Я только во 2-ой редакции этого текста (9.11.2008) сопоставил: Юрий Голубев и Юрий Гагарин!.. Только в 3-м классе мы и были дружны с Юрой Голубевым, а позже и не встречались более: кажется, он переехал…
Но — этот великий день я встретил именно с ним…
…
Должен непременно сказать, что мой личный «культ Гагарина» просуществовал тогда для меня очень недолго: уж слишком официозным и отталкивающим был весь тот официальный, и усиленно насаждавшийся, государственный культ нашего 1-го космонавта, то превращение его, с его неизменной улыбкой, в подобие некоего «свадебного генерала» на всех торжественных государственных мероприятиях и на международных встречах...
Я помню, что даже само слово «космонавт» стало меня раздражать: уж слишком наши первые космонавты, как говорили и взрослые, были обласканы властью и купались в славе и в достатке. И слишком они как-то не походили на экипаж «Метеора», на тех революционных героев, нищих и бездомных, из «Сокровища Громовой Луны», боровшихся, чтобы найти волшебный левиум для помощи всем нищим и бездомным. И я предпочитал для себя слово «астролётчик», как оно было в том переводе «Сокровища», что напечатала «Техника — молодёжи», и лелеял в своей душе прекрасные романтические образы Джона Норта и Уайти Смита, мужественных космических воинов и подвижников, верных товарищей...
Да, как много для меня значило такое товарищество! Как я мечтал иметь таких товарищей! И чтобы вместе с ними участвовать в настоящем Общем Деле…
…
Как я тогда ещё верил в Советский Союз и во всё советское! Мы — самые передовые во всём! И мы — первыми полетели в Космос!..
Сначала — наши советские искусственные спутники. Потом — наши ракеты с собаками на борту. А потом — наш Юрий Гагарин! А за ним — и другие космонавты!..
Это была вершина чудесного и волшебного: и в истории нашей страны, и в истории всего человечества! И в этом также было нечто священное — потому что было священным само это человеческое устремление — ввысь, к небесам, к звёздам!..
И чувствовалось, что впереди и нашу страну, и наш народ, и всё человечество, ожидают ещё такие чудеса, каких ещё не было никогда, даже в сказках! Только в фантастической литературе пытались вообразить и представить то необыкновенное, что нам всем ещё предстоит! Те открытия, те научные и технические достижения, и те бесконечные космические перспективы...
Я тогда ещё мало задумывался о смерти, но я помню, отрывками, и разговоры, и со сверстниками, и со взрослыми, и что-то из фантастики, и даже что-то из научно-популярной литературы, из многочисленных тогда, и всеми любимых, научно-популярных журналов, на тему о том, что когда-нибудь наука достигнет таких высот, такого могущества, что будет побеждена и смерть, и человек станет бессмертным…
Помню, я также думал, что люди тогда достигнут такого могущества, что, наверное, смогут и победить время, и смогут влиять не только на будущее, но и на прошлое…
И что, если эти прекрасные и мудрые люди будущего сейчас наблюдают за мной? Видят, как мне бывает тяжело? И пытаются мне чем-то помочь?..
3-е лето в Песочном
Летом мы опять снимали дачу в Песочном, уже в 3-й раз. На этот раз — у хозяев, чья фамилия была Симоненковы (почти как у дяди Лёши и Люси: «Симоненко»), в самом конце Речной улицы, у большой дорожной развилки...
Одна большая дорога, что была слева, тогда единственная асфальтированная, шла вниз к мосту через Чёрную речку, и дальше — в Дибуны. Очень плохая и грязная дорога — шла правее, тоже вниз, к ручью и Песчаному откосу за ним. Ещё правее — шли ещё две или три небольшие улицы (сейчас уже вспоминаю с трудом)...
На выступе между первыми двумя дорогами и стоял тот небольшой, одноэтажный, неказистый, очень старый и изношенный деревянный дом: явно ещё дореволюционной постройки. Его уже давным-давно нет...
Там, в то лето, произошло нечто, о чём я пока не буду писать. Возможно, не буду писать никогда. И прошу никого никогда меня об этом не спрашивать...
Вместе с нами там в доме снимала комнату пожилая интеллигентная женщина с двумя внучками. Эта женщина, уже ближе к концу лета, внезапно умерла от сердечного приступа. Но до меня тогда ещё очень плохо доходило, что такое смерть. Девочки плакали, их было жалко. Старшая была примерно моя ровесница. Мать у них умерла раньше, и они остались только с отцом…
Юрий Сорокин, друг отца, играл с нами, детьми. В одной игре надо было давать прозвища друг другу. Моя сестричка предложила назвать меня «Сундук-с-клопами». Просто, она это где-то раньше слышала. А он предложил назвать меня: «Философ».
Он был первый, кто назвал меня так. Но тогда я ещё совершенно не понимал значения этого слова. Думал, что это вроде как человек, который очень много и как-то по-особенному думает. Знал только, что это не оскорбительно и не обидно, хотя и имеет некоторый иронический оттенок…
Дядя Юра вскоре погиб в Африке (кажется, в Судане), в командировке, был отравлен. Умер прямо в столовой, с пеной у рта, на глазах у друзей. Но дело это замяли, чтобы не было международного скандала... Его сын, Слава, рыжий парень, постарше меня, поклялся, что станет врачом и точно узнает, от чего погиб его отец. Кажется, он стал хирургом...
Я потом опять не раз думал: это был 1961 год. Юрий Гагарин и Юрий Сорокин… Два Юрия (он же — Георгий Победоносец... Мой погибший на войне дядя, тоже Юрий...), две русских птицы...
Николай Фёдоров — основатель русского космизма — он ведь тоже незаконный сын князя Гагарина… Да, на всём лежал — и продолжает лежать — отсвет того великого космического события…
…
Лето было чрезвычайно насыщенным! Много было и хорошего, и плохого...
Курил с хозяйскими ребятами. Научился от них матерному языку; до этого даже не знал, что существует мат, взрослые при мне никогда не матерились… Но с этими же ребятами ходил впервые на рыбалку (а больше, кажется, и никогда в жизни). Один раз ходили, очень далеко, за голубикой — принесли домой очень много...
Кажется, я ещё продолжал иногда играть в свои одуванчики, в своих солнечных воинов-повстанцев. Мой Солнечный Герой умирал — от моей руки — и воскресал во мне. Я воплощался в него — он перевоплощался во мне. Он от меня исходил — и в меня возвращался со своей смертью. И я уже — имея его в себе — был совсем другим человеком! Насколько более внутренне богатым!.. Играл я всегда — очень серьёзно!.. Кстати, и свою Анфису научил тому же…
Конечно, здесь можно вспомнить и про русские сказки, и про теологию «смерти Бога», и ещё много про что…
В моём воображении моему герою — после его таинственной «гибели» — предстояло тёмной и глухой ночью переплыть очень большую реку, или какой-то морской пролив... И
