Исповедь перед Концом Света. 1958. Рощино. 1-й класс. "По ту сторону"

Исповедь перед Концом Света

1958

Рощино. 1-й класс. «По ту сторону»


Рощино

Лето 1958-го года мы провели в Рощино (бывшая финская Райвола), на Карельском перешейке, по Выборгской ветке железной дороги.

Электрички тогда туда ещё не ходили. Или уже ходили; но хорошо помню, что добирались мы до Рощино, со всеми вещами, на крытой грузовой машине, очень долго, очень все измучились, приехали в полной темноте…

Посёлок был какой-то не ухоженный и необжитой. Везде — кучи коры, щепок, опилок… Прямо под ногами, на нашей улице...

Я тогда ещё не знал, что с 1918 до 1940 года это была территория Финляндии, и что и в Финскую войну, и в Великую Отечественную здесь кругом были бои. И разрушения были огромные. И от финского населения ничего не осталось — все ушли в Финляндию. И что русское население — это всё пришлые. И что посёлок, соответственно, только едва начал приводиться в какой-то порядок...

Лес был далековато, и я один туда не ходил, боялся…

Один раз я в этом лесу, когда был с родителями, заблудился. Был жуткий страх…

Мальчишки, постарше меня, делали луки и самострелы…

Я ловил в ручейке головастиков… Сейчас неприятно вспоминать об этом, но тогда никто не учил меня, что ни одному живому существу нельзя причинять боль…

Отец приехал на выходные, дал мне поиграть свой красный перочинный ножик. И я сломал у него маленькое лезвие. Отец не рассердился тогда, и меня не ругал. Но я был огорчён очень сильно… Позже, когда я этот ножик, подарок отца, вообще потерял, я был расстроен этим вообще запредельно, считал себя преступником…


Неба нет!

Однажды, когда мы с мальчишками играли на усыпанной щепой и корой улице в Рощино, кто-то из мальчишек, что был меня немного постарше, и уже учился в школе, вдруг, с каким-то очевидным подвохом, спрашивает меня:

«А отгадай: небо есть — или нет?»

Мне, конечно, казалось, что есть…

Но он торжествующе провозгласил:

«А вот и нет, НЕБА — НЕТ!»

Я как-то не понимал: как же его нет?

А парень обратился за подтверждением своих слов к одному или двум своим ровесникам, что были тут же рядом: 

«Скажите ему, ведь правда, что неба — нет! Это только так кажется — что оно есть! А на самом деле — это атмосфера!»

Ребята, в общем, подтвердили...

Я смотрел в чистое голубое небо — и очень добросовестно и серьёзно пытался понять, что его нет. А есть — атмосфера из воздуха...

Я уже тогда был очень дотошным парнем, и, сколько помню, пытался у своих наставников выяснить: а что же — дальше, за атмосферой? Так всё и воздух без конца?.. И мне объяснили, что дальше, за воздухом, за атмосферой, БЕЗВОЗДУШНОЕ ПРОСТРАНСТВО. И оно — бесконечно...

Кажется, это было моим первым запомнившимся посвящением в научное представление о мире. Хотя, честное слово, я и раньше никогда не думал, что небо — это что-то твёрдое, и  что оно во что-то упирается и где-то кончается. И что за воздухом должно находиться бесконечное безвоздушное пространство — это для меня выглядело вполне логичным…

Про то, что пространство и время нашего мира конечны — нам ни разу не упомянули даже в старших классах школы…

+ + +

2 сентября 1958 года мне исполнилось 7 лет.

Пришла пора идти в школу...

Я боялся. Мать меня успокаивала. Помню, как один раз она учила меня простейшему арифметическому счёту, на пальцах...

Читать, и писать печатными буквами, я уже умел...


Школа. 1-й класс

1 сентября я пошёл в школу… 204-я средняя школа, на Мойке. Вход тогда был тоже с Мойки (сейчас в этом здании — французское консульство). Не с Халтурина, как позже. Помню огромное количество празднично одетых первоклашек с цветами, и ребят уже постарше, и казавшихся тогда почти совсем взрослыми старшеклассников. Долгая и мучительная праздничная церемония… Я тоже нёс горшочек с каким-то нашим цветком, в подарок школе...

Мою первую учительницу звали Белла Зиновьевна. Толстая, довольно добродушная еврейка (хотя тогда я ещё понятия не имел: ни о её  национальности, ни что означает слово «еврей», и не задумывался об этом). Но иногда она могла быть и строгой, и раздражённой, и грозной, и злой. И просто страшной. И я её скорее боялся, чем любил. Несколько раз она меня ставила в угол, за разговоры во время урока. И это наполняло меня чувством унижения, стыда и страха…

Писать учились сначала, короткое время, карандашами. А потом — деревянными ручками со вставным стальным пёрышком («вставочками») и чернилами, которые наливали в особые чернильницы с глубоким узким горлышком («непроливайки»)…

Тогда только что отменили раздельное обучение, и мальчиков и девочек специально старались сажать вместе за одну парту. Я помню, что и мальчишек, и девчонок это очень смущало. Меня посадили во 2-ой (или 3-й) ряд с Таней Буйволовой…

Парты были страшно тесными и неудобными. И по их наклонным поверхностям очень часто скатывались на пол наши карандаши, ручки и чернильницы. Лишь в старших классах нас усадили за нормальные столы и посадили на обычные стулья, что было несравненно удобнее...


Играю в войну в постели

Я — «сова». Меня всегда мать с трудом будила, и с трудом укладывала спать. Нерастраченной энергии оставалось вечером масса, я долго не мог заснуть, и каждую ночь играл в своей постели в войну. Конечно, почти всегда — в Великую Отечественную, редко — в Гражданскую или ещё какую-нибудь.

Я всегда представлял себя каким-то героем-одиночкой, который никому не подчиняется (я тогда вообще очень плохо понимал, что это такое для солдата) и всегда воюет, почему-то, один, совершая неимоверные подвиги. У меня была поистине волшебная «плащ-палатка», где на лямках с внутренней стороны были подвешены: ручной пулемёт, автоматы разных систем, пистолеты, гранаты. Всё это я активно использовал в каком-то непрерывном бою, где я один сражался с целыми полчищами танков и пехоты...

Заканчивал я каждую ночь свою игру неизменно «тяжёлым ранением» своего героя с «потерей сознания». Эта «потеря сознания», виденная мною в фильмах, мне особенно нравилась. Самый разгар и кульминация страшного боя; внезапный взрыв совсем рядом со мной — и я «тяжело ранен» и «теряю сознание». То есть — как бы почти убит. И даже все думают — что я убит! Но на следующую ночь я начинал свою игру именно с того, что «приходил в сознание» (поистине — воскресал из мёртвых!..) и начинал творить новые подвиги… 

Да, это важно! И всё это было очень неспроста — эти мои игры... Каждую ночь я кончал свою игру тем, что «умирал» («терял сознание»), и каждую следующую ночь — я снова «воскресал» («приходил в сознание»). И снова был — Великим Воином, Непобедимым Воином, Настоящим Героем... И снова меня ожидали подвиги...


Владик Гачияев

Владик Гачияев, мой одноклассник, жил в соседнем со мною доме (доме 9), в соседней подворотне, да ещё сразу на 1-ом этаже (справа). И мы с ним как-то очень быстро и естественно подружились. Часто делали вместе уроки, чаще у него дома. Отец его был военный…

Что Гачияев — это осетинская фамилия, я тогда не знал и не догадывался совершенно. Хотя во внешности Владика определённо было что-то кавказское. Национальных проблем в нашей советской школе не было, и я абсолютно не задавался вопросом, какой национальности мои друзья или другие одноклассники...


Песня о тревожной молодости

Где-то в это время я посмотрел фильм «По ту сторону» (1958), про Гражданскую войну на Дальнем востоке (скорее, в кинотеатре, не по телевизору, которого у нас тогда ещё, кажется, не было), и услышал эту замечательную песню Пахмутовой…

Песня меня потрясла. И эта песня прошла со мною через всю мою жизнь. Такой высокой романтики, и такого чистейшего патриотизма и идеализма, чтобы это так западало в душу, так — чтобы действительно на всю жизнь! — такого я ещё до этого, кажется, не встречал…

Эта песня была ещё и о дружбе. И я представлял себе, как мы с Владиком Гачияевым на какой-то сцене исполняем вдвоём эту песню перед огромным залом. И как все слушающие проникаются огромным уважением к этой нашей дружбе, которую они видят воочию перед собой…

«Жила бы страна родная,
И нету других забот...»

Какой горечью сейчас отдаются эти слова!..

(отредактировано 5.4.2024)