Мизантропия.
Нелюбовь к людям – сладкий недуг. Как ломкая карамель сахарной проказы.
Утроба мозга брюхатеет гневом. Мизантропия багровеет мясной антропофагией.
Вурдалаев – сорокалетний холостяк. Глаза, растерянно-подавленно-ищущие; в сетке пурпурных капилляров.
Вагон трамвая. Движение плоского червя.
Гиперреализм предвечернего воздуха. Горят яркие монпансье светофорных огней – желтковые, хвойные, киноварные.
«Вагон-Дагон. Вагон-Дагон... Дагон-Вагон».
Вурдалаев стоит.
Человек, развалившийся на сиденье перед ним, циклопичен и неряшлив; он влит, как в бутыль, в недопустимо пространный кусок пространства.
Глазные радужки цвета больной мочи цепко-отсутствующе упираются Вурдалаеву в пах.
Скарлатинная плешь, эллиптическая заплата из бурой замши, подробно исколота грязными порами эпидермиса, окаймлена паукообразно-мочальной гривой.
Люди. Их много. Множатся, размножаются; шашечная доска окрестности кропотливо оккупируется ими, плодящимися. Теплый, плотный запах сжигает и сжирает воздух Вурдалаева. Требуха, потроха.
Гнев, скажем еще раз, зачинается в чреве мозга. Исходит лучами глаз.
Гнев – не свирепствующий огонь. (Огонь добр и милостив).
Гнев – стекло, застывшее в пароксизме фантомного солнечного блеска. Прозрачная кожа светлых морей Норда. Гибкое стекло ярости; тонкий скафандр. Прошитый пучками белесых трещин, он повторяет микеланджеловы бугры и ямы мускулатуры человекообразной души Вурдалаева.
Молния.
Бодрящая сероводородная вонь гниения. Она щекочет мозг, электризованный приступом Беллерофонтовой болезни.
Вурдалаев помешан на изумительной картине: он стискивает в кулаке короткий мощный гвоздь-костыль, лезвием вниз. И он вбивает, вонзает, вдалбливает его в эту лысину. Сверху – вниз. Несколько раз. Исступление. Восторг.
Тысяча утоплений контуров корабля-мозга в Океане-сознании, пугающем и бездонном. Огнистые моря заката; игра хамелеона-Океана, маргиналии на полях его манускрипта, нечитаемого.
Вурдалаев идет, пошатываясь, по ночной улице, отраженный сверкающим целлофаном витрин. На самом деле, он раскален аутоненавистью. И никакая неприязнь к другим не соперница ей по экстатической энергии.
Все законно заканчивается крепкими синхронными ударами сжатых кулаков обеих ладоней – средними фалангами пальцев – по крышке черепа, по пластинам теменных костей.
Чайковский, «1812 год».
«Та-та-та-та та-та-та-тА та-та».
Он доволен треском. Ватное блаженство. Ему легче.
Теперь – заключительный аккорд. Удар себе в висок. Главное, всей натугой ненависти напрячь эрекцию височных артерий.
Соскабливаются и, словно в воронке смерча, ошметками разлетаются – кожа, мясо, кости. Оголяется сердце. Оно – будто разнокалиберные колеса часового механизма, старинные гравюры, иллюстрации к розенкрейцерским книгам. Ювелирные инскрипции покрывают его, сердца, треугольную черную плоть. Тетраграмматон. Пентаграмматон.
...внизу – серебряная поверхность, видимая из Космоса; отнюдь не выпуклая, наоборот, чашеобразно вогнутая; горизонт параболически уходит вверх.
Барельефные покрывала облаков. Кое-где – мерцающие значки гроз. Отчего-то именно они сжимают и рвут душу; о, как прекрасна была жизнь! Жизнь идиота.
На мгновение в реторте Луны – Луна представлена одновременно во всех фазах – проявляется тонкая полупрозрачная тень. Лунный заяц.
Провожатый. Высокий, прямой и тощий, в аспидном облегающем одеянии. Чередуются сумрак и свет.
Психопомп временами оборачивается, настойчиво приглашая – за ним. Змеится ироническая улыбка сочувствия. Дыры глаз.
Да. Они знают – он всегда страдал клаустрофобией. Прямоугольная неглубокая камера-могила; в бесконечной прямоугольной таблице подобных же камер-могил.
Плита.
Ангелическое контральто.
Он не предполагал, что мелодия и голос могут быть столь совершенны.
