Записки униформиста

В четырнадцать лет я внезапно возжаждал идти служить в цирк, хотя меня прочили по архивной части – потомственно.

Я всего только раз бывал в здании Главного Архива. В детстве мать и отец привели меня понаблюдать, как чьи-то руки в тонких хлопковых перчатках осторожно перекладывают из футляра в футляр старинный, сшитый из драгоценнейшего утробного веленя, кодекс. Был ли то сам Великий Архивариус? Кроме белых перчаток, манускрипта и двух коробок для его сохранения, одна из которых была отчего-то ветхой и надорванной, я помню лишь то, что все остальное покрывал мрак, впрочем, неопасный и даже приятный.

Мне кажется, что это происходило осенью, в дни Равноденствия; полихромные купы огромных деревьев, всех конфигураций, в градации от сфероидальных до игловидно-вытянутых, запечатленных во всех стадиях многоцветия (мажор бутылочного стекла, яростного золота и вермильона;  минор веронеза, субтильно-салатного, бледно-палевого и готического буро-коричневого). Само здание, тонувшее в древесных кронах, было, собственно, непримечательным ящерично-гранитным кубом со стеклянной пирамидой поверх кровли.

Я родился на полуострове у Черного моря, которое, пусть и представляется неким слепым аппендиксом того Моря, кое евреи называли Великим Западным, а Гомер именовал «виноцветным», но все же обладает родственным колоритом и жидкопламенностью вина (сколь убоги недоумения «антиковедов» по поводу этого эпитета, вероятно, некоторые люди не ведают ничего истинного: вина, моря, колора, крови); сейчас я проживаю на глухом материковом теллурократическом просторе.

Вернемся к нашим мутонам… Я весьма желал стать фамулусом местного иллюзиониста-престидижитатора, которого все единодушно считали перевоплощением великого Робер-Удэна (чего стоит одна только гордая посадка головы и «огненный взгляд»!). Но он избирает себе помощников лишь из тех, кто побывал в бумажной короне клоуна. А я униформист, и большее мне не доверили. Возможно, к лучшему, ведь, как поговаривали, своих неудавшихся ассистентов маэстро Леонард Мандельброт скармливал нашему дрессированному крокодилу, впрочем, уже довольно пожилому и не участвовавшему в представлениях.

Ежевечерне я занимал место в искривленной фаланге униформистов на арене Циркуса, в брусничном мундире и в лайковых перчатках, среди гистрионов и корибантов; пестрые тапестри скорбно-сгорающих шатров и сурбарановские складки зеленого занавеса, ученые строфокамилы, атлеты, фраппирующие публику чудовищной мышечной массой, втрое превышающей нормальные для человеческого существа лимиты, мыслящие синие медведи, самозабвенно режущиеся в энохианские шахматы…

Любовных связей у меня не было, если не принимать в расчет двух-трех случаев, имевших место при участии женщин с «пониженной социальной ответственностью», причем мне пришлось прилично потратиться. Женщины с повышенной социальной ответственностью не удостоили меня вниманием. Только такое ничтожество, как я, могло думать, что причиной этого явилось мое невыдающееся материальное положение, пока мне вполне доброжелательно не объяснили, что у мужчины должен быть «стержень» (?), которого, естественно, у меня не было и нет. Перекопав в мозгу ворох ранее прочтенного,  я пришел к умозаключению, что здесь имеется в виду «алмазная ваджра», и ничто другое.

Всем этим я нанес непоправимую обиду своим родителям.

Годы спустя, из-за этой и многих других обид и разочарований, из-за моей унылой мрачности, у моей матери, в конце концов, не выдержали кровеносные сосуды. Два месяца, на протяжении которых она так и не смогла заговорить и восстановить власть над правой стороной организма, я подвязывал в пучок ее редкие, уже наполовину седые волосы красным кольцом; сначала его надо было надеть на волосы, потом перекрутить восьмеркой и еще раз пропустить волосы сквозь него.

Я так и не узнаю, что сказала бы она мне, если бы заговорила, и это останется тайной.

Я давно ушел из Циркуса, но где я числюсь в списках – толком объяснить не сумел бы. Последние дни старого года, за окном маленькой комнаты усиливается всезатопляющий ураган метели. Тихий дракон – мягкий соломенно-желтый леденец с жидкой начинкой. Гаммы рояля из соседней квартиры (странно, там никогда не звучали музыкальные инструменты). Изнуренный, я погружаюсь в сон. (Запах. Вкус. Осязание. Вид. Звук. Эстезии. Иссякающие цвета, обезвкусившиеся прикосновения).

Я вижу только дно ландшафта комнаты. Кругом множатся, постепенно раскрываясь взгляду, пауки (будто затягивание в математический  фрактал, всякая часть которого подобна целому). Я знаю, что это мои грехи. Паук – провал-закрут, воронка пространства. Возможно, пространство состоит из пауков, образующих его, но, одновременно, поедающих. Нет, это не отточенно-симметричные пауки, из тех, что систематизированы классиками аранеологии, но огромный жирно-темный полумозг-полукраб с грязно-лохматыми паллидными щупальцами, нерасчлененными и кривоспирально-хаотическими. Никакой голиаф-птицеед (theraphosa blondi) не сравнится с ним по запредельному омерзению и ужасу.

…но что тогда означает компактифицированный Белый Паук, о котором с явным страхом однажды в моем присутствии упомянул иллюзионист Мандельброт? на миг я в испуге очнулся, и вновь сон; я не знаю, что я видел дальше, но в итоге сна я, наконец, поднял взгляд от земли.

Женская Фигура. Она в гибком полуобороте, чуть приподняты руки, невидимое лицо направлено вверх. Вокруг нее обвита гигантская Восьмерка, лента для волос. Бесконечность. Палладиум.

…stella matutina.