Хочу отдельную палату в психушке вместо общей за её стенами

Не дай мне бог сойти с ума.

Нет, легче посох и сума;

Нет, легче труд и глад.

Не то, чтоб разумом моим

Я дорожил; не то, чтоб с ним

Расстаться был не рад…

А. С. Пушкин

Свихнулся, создал свою вторую, третью, пятую реальность и, предположительно, стало бы мне легче. Но вместе с солнцем русской поэзии опасаюсь, что и там не оставят в покое, не дадут забыться в чаду нестройных грез: «…Посадят на цепь дурака И сквозь решетку как зверка Дразнить тебя придут».

Почему так фатально и отчего бежать? Так из определенно нескончаемого дурдома бытийности, где каждые полчаса убеждаешься в верности расхожего утверждения, что сумасшедшие находятся с наружной стороны психушки. Глянешь на колесо сансары, в которое мы попадаем вместе с «выбранной» властью – а там пугающе раздутые брюха и морды наших радетелей, отъевшихся на наши пенсионные, нефтяные и прочие денежки. Тыкают монстры в тебя раздутым пальцем и кричат из телевизора, с рекламного баннера и с прочей дряни: «Это ты нас хотел! Мы тут!!! Мы НАВСЕГДА с тобой!» Поднимешь глаза к небу, силясь крикнуть: «Господи, неужто, в самом деле я?!»,– а оттуда вместо гласа господня обрюзгшая харя космической героини. И тоже орёт надсадно прямо в уши: «Ты, ты хочешь, чтобы это продолжалось вечно! Начни с нуля! Пусть все повторится сначала!» Зажмуришься, зажмешь уши руками и бежишь прочь в дебри парковые (лесные-то далеко), а тут тебя из кустов чья-то рука хвать! «А-а-а!!! Кто ты, чудище лесное? Отпусти меня! Чего тебе надо?» «Как что? Ты проголосовать забыл за то, которое очень хочешь»,– отвечает жуть сладким голосом. «Нет! Я не хочу! Ничего не хочу больше!»– рвешься, мечешься. А оно не отпускает и не унимается: «Хочешь - хочешь. Просто ты забыл об этом!» Вроде, увернулся и скорей домой, в норку, под одеяло. А оно, как привидение и тут тебя стережет: у подъезда на скамейке, возле лифта. Наконец, заперся на все запоры, цепочку накинул, глотнул ржавой воды из-под крана, умылся, не глядя в зеркало. Вдруг Оно там, технологии сейчас ого-го-го. Тем более что нас посчитали, оцифровали, оштрафовали… Тьфу-ты, оговорился. Впрочем, и это тоже неоднократно и по любому поводу.

Спрятался под одеяло. Нет, ненадежно, лучше под кровать. А там листочки разные, журналы под слоем пыли. С одного знакомый палец тянется из-под надписи: «Голосуй, а то опоздаешь», а с другого - тоже что-то телесное, но жуткое, несуразное. Присмотрелся – две титьки и… ну, это самое, неприличное мужское, указует на надпись: «Наше решение». Рванулся вылезти, да застрял. Уткнулся носом в глянцевый бюст и заплакал: «Ваше - ваше оно. Я тут при чем? Я в "желтый" дом хочу, таблеточку, коечку, белёную стену без лозунгов, без телевизора и манную кашу на ужин вместо Доширака. Ладно, пусть не белёную, облупленную, на какую моих пожизненно отчисляемых страховых взносов хватило».

А грудь как зазвенит в ответ что есть мочи, меня аж подбросило вместе с кроватью. Выкарабкался, прочихался, закружил по комнате, а она все трезвонит. Сообразил - в дверь звонят. Подошел на цыпочках, заглянул в глазок, охнул – точно пора в дом скорби. На площадке актер известный стоит, при параде, и задушевным голосом уговаривает: «Дорогой мой, хороший! Что же вы прячетесь? Это же наш с вами язык,– и для убедительности мне язык показывает.– Как же мы без него? Сделайте свой выбор, а то ведь и без языка можно остаться». И бережно так вынимает из кармана ножик кухонный, большущий, для разделки мяса.

Хотел бежать, да ноги отказали. Обмяк, привалился к косяку, а из-за двери бас мужской, хриплый: «Сынок – сынок, выйди на минутку, мамочка тебе урну для голосования покажет. Ты же давно её не видел. Ты ж её так любишь». Тут чей-то писклявый голосок прибавился: «Вот-вот, не сделаешь свой выбор, он твоей мамкой станет». И всё больше - больше голосов, кричат, спорят, перебивая друг друга: «Что вы гражданина запугиваете, «свободный» выбор сделать не даете? У него итак мысли, как мои скакуны».

Потянулся к телефону, кое-как набрал короткий номер: «Скорая? Девушка, у меня слуховые галлюцинации и мания преследования, пришлите за мной машину, пожалуйста». А она в ответ: «Спокойно, гражданин! Это – обычная предвыборная кампания. Вы на парад ходили? Нет? Ну вот, сходите, поднимите настроение и сделайте свой выбор, проголосуйте, а то…». «Проиграю…»,– прошептал я. «Прекрасно, вам уже лучше». И трубку бросила.

Я понял, что мечта о тихой палате несбыточная, и выход только один – в окно. Рванул пластиковую ручку, вскочил на подоконник и прыгнул вниз. Всё – свободен! Закрыл глаза в ожидании удара об асфальт. Жизнь промелькнула кинолентой: отрядное знамя, красный галстук, красная урна для голосования, глянцевый бюст на журнальной странице, знаменитый актер с ножиком. И когда я готов был принять неизбежное при падении в высоты восьмого этажа, чья-то крепкая рука ухватила меня за шиворот и рванула вверх. «Господи!– умилился я.– Спасибо, что не оставил меня». «На минуту оставить нельзя! Так и норовят сигануть!»– рявкнул незнакомый бас прямо в ухо. Я исхитрился повернуть голову и увидел усатую физиономию одного из умерших вождей. «За что же меня в ад?!»– оторопело спросил я его. «Умничаешь? Ничего, проголосуешь, потом мы тебе покажем настоящий ад»,– злобно прищурившись, пообещал усатый. «Распустились!»– добавил он и метко зашвырнул меня в урну… для голосования.