Мичман едет в Питер град 18+
Мичман едет в Питер град,
Он придурок - очень рад.
Встретят, думает по-братски,
Его встретят по-кацапски:
В Питере - набьют хайло,
Трахнут в сраку, то х@йло…
Так встречает «русский мир»:
Хохлов - зона, вышка, конвоир.
Списавшись на ветеранском форме в соц. сетях с проживающим в Питере, бывшим советским флотским офицером, а теперь ресторатором, Килькиным, бывший советский матрос и мичман украинского флота, Яхрименко, теперь, простой белорусский сварщик, решился на поездку в Россию… Килькин его настойчиво приглашал к себе в гости.
И так уж сильно захотелось Яхрименке увидеть, что же представляет из себя Северная Пальмира – жемчужина «русского мира», что как его не отговаривала жена, и тесть… не отговорили. Бывший украинский мичман он такой – если что в голову взбрело его оттуда уже и монтировкой не отдомкратишь и кувалдой не вышибешь. Тем более, что в голове у мичмана была одна кость… Он по большей части в неё только ел и пил. После чего, завалившись на диван, орал срамные частушки:
Как Ильин на жопу сел,
К нему дятел подлетел.
Клюнул в хобот подлеца…
Нет у Ильина яйца.
Опа, опа расея не Европа,
Корея и Китай… поскорее выбирай.
Каплин - жуткий молодец,
Мелкий вор он и подлец,
Глушит стекломой отраву…
И кричит «рашистам, Слава!»
Опа, опа расея не Европа,
Корея и Китай… поскорее выбирай.
Мирон «мусор», провокатор,
В жизни он ассенизатор,
Любит он в дерьме копаться…
И собою любоваться.
Опа, опа расея не Европа,
Корея и Китай… поскорее выбирай.
Сявка - черный трансплантолог,
Он гурман и диетолог.
Москвич любит мертвичину,
Жрёт её он, как дичину.
Опа, опа - Расея не Европа,
Корея и Китай… поскорее выбирай.
Пузиков давно уж сдох,
От него троллячит лох.
Всем посты он рассылает,
Украинцев проклинает.
Опа, опа - Расея не Европа,
Корея и Китай… поскорее выбирай.
Пей, гуляй моя душа,
Жизнь чертовски хороша.
В русский мир я завтра еду -
Их люблю, дедов победу.
Так бывает, что Бог не только не дал таким людям мозги, но и не вложил в них и душу. Недаром таких мичманов на флоте называют сундуками.
Итак: Яхрименко купив билет на поезд Брест — Санкт-Питербург, отправился на ж/д вокзал. Отдав билет симпатичной проводнице, он погрузил свои вещи в купе. Желающих посетить летом град Петра в вагоне было очень мало, он был практически пуст. В купе у Яхрименки не было попутчиков. «Видимо придется самому водку пьянствовать», — подумал Яхрименко и как только поезд тронулся и за окном исчез город, и пошли сельские пейзажи, он, распечатав бутылку водки, налил себе полый стакан...
— Ну... за тех, кто в море, — вслух произнёс он тост и вылил в себя всё содержимое стакана.
Хорошо, водочка пошла, закусив — он отправил за первым стаканом вслед второй, а там и третий не заставил себя ждать. Немного покайфовав, он решил пойти покурить в тамбур. «Может, какую и симпатичную попутчицу по дороге встречу», — подумал он и, шатаясь в ход поезда, направился в тамбур.
И он не прогадал. Там опираясь точеной ножкой о мусорное ведро, уже стояла одетая в прозрачную тунику на голое тело и рваные джинсовые шорты не первой свежести, ослепительная перезревшая блондинистая фемина. Просто какой-то белорусский шарман. Обалдеть можно. Прямо хватай и тащи сразу в койку.
— Позвольте поинтересоваться, барышня, Вы любите моряков? — подкурив сигарету, галантно поинтересовался Яхрименко у перезревшей фемины.
— Конечно, — хмыкнула фемина, — Но ещё больше я люблю людей с башлями. У тебя, мужичок, башельки имеются или ты только и можешь, что на халяву? Так это не ко мне... Я по вторникам не подаю.
— Имеются, доставая тугой лопатник из кармана, — сказал Яхрименко. — Вот только, есть ли смысл башлять за кота в мешке? Покажь сиски, сучка.
— Ты смотри, какой брутальный, мачо, мне попался... На смотри, не жалко, — и поездная путана легко подняла вверх свой невесомый топик.
Взору пьяному мичману предстала довольно соблазнительная картина — две большие грушевидные сиськи с розовыми сосками, не стеснённые лифоном, свободно колыхались по ходу поезда призывая впасть в блуд.
Сиськи болтались, путана дразнилась — вызывая страстное желание; поставить в этом заплеванном тамбуре, эту сучку раком — и въехать ей по самое не балуй, до самой глубины мозга кости.
— Пошли ко мне в купе, — переборов своё желание пробурчал Яхрименко и, потушив окурок дешевой контрабандной российской сигареты, направился к себе в купе.
— Как скажешь, милый, но я дорогая штучка-дрючка...
— А кто сейчас дешев... Только пенсики-ветераны, которые дуреют от скуки в воскресный день на ветеранских чатах... Придурки...
— Ты о чем, милый? — поставив удивленным домиком брови, поинтересовалась путана.
— О своём... Пришли. Заходи, сучка. И распрягайся. А я пока водочки налью, и колбаски с грибками подрежу. Или ты как Штирлиц полюбляешь тюльку с черным хлебом?
— Угу. И сморкаться в шторы... А так же, как он ждать несколько лет свою любовь. Тебя как зовут, морячок?
— Зови меня просто — Синдбад-мореход. Поэт и негоциант. А тебя как зовут Наяда?
— Сам ты Наяда... Маша я. Сто баксов и во все места — ваша.
— Недурственное начало. И справка от гинеколога имеется?
— Не только, есть и от психолога и дуролога. Наливай, морячок. По соточке и в люлю. Ты у меня не один такой озабоченный. Давай за любовь, на брудершафт.
Последнее, что запомнилось Яхрименко — это то, как он, выпив водки, целовался с Машкой, потом провал, как отрезало. Очнулся он на земле в каких-то кустах. Жутко болело всё тело и особенно голова. Почему-то он был раздет до трусов и босой.Он приподнялся над кустами и стал осматривать местность. Невдалеке было поле, за ним лес, а рядом с ним проходила железная дорога. Видимо Машка его напоила клофелином, ограбила и сбросила с поезда. Вот так подъебнулся мичманок и его приключения в России только начинались. Голый, босой и без гроша в кармане... Но с верой в то, что русские своих не бросают... Они сбрасывают их с поезда, предварительно ограбив.
Неожиданно из-за кустов вышли двое полицейских. Увидев голого Яхрименку они вначале опешили, а потом с криком: «Стоять на месте!» рванули к нему. И не успел Яхрименка сказать и слова, как они повалили его на траву и начали бить ногами и дубинками.
— Совсем бичи обнаглели, даже днём голяка ходють, — вытирая пот, устало сказал один из них.
— Да вы шо, парни, охуели, за шо бьёте? Я ж свой русский, меня гадина путана продинамила и сбросила с поезда... — заныл бывший мичман.
— Свой говоришь? Русский!? А чего ж ты, падла, шокаешь и гакаешь? Хохол, бандеровец? Ну, ты и, гнида... Свою усраину засрал, теперь к нам приехал срать... Гаси его Махмуд, однако...
— У меня есть лучше идея, Тэюттин, отвезём его к нам, и вкинем в КПЗ, а там наши стукачки с ним быстро разберутся.
— Добрый ты, Махмуд, однако. Вставай, хохол, поживёшь еще, однако... Мы русские добрые. Мы людей, как вы в Одессе заживо не сжигаем.
Подгоняемого пинками Яхрименку полицейские вкинули в патрульную машину, погрузились сами, и поехали в город. Вечерело. По небу бежали облака , пахло луговыми травами и дождём. А в машине, куда запроторили Яхрименку, нестерпимо воняло мочой. Дребезжа, как ведро с болтами патрульная Лада Калина наконец-то дохромала до участка и, фыркнув сизым облаком переработанного бензина, остановилась возле полицейского участка, который находился в цокольном помещении пятиэтажного дома.
Задержанного Яхримеку вытолкали из машины и, под улюлюканье присутствующих в участке ротозеев, затолкали в «обезьянник». Как не возмущался и не кричал Яхрименко, что он жертва и потерпевший — на него, никто не обращал внимания. Тогда он стал стучаться головой в двери и требовать адвоката. Через несколько минут дверь «обезьянника» открылась и в камеру ввалилось два небритых амбала.
— Тебе, что ли, хохол, нужон адвокат? — дохнув тяжелым запахом застарелого перегара, спросил один из них. — Ну, я адвокат. А филки у тебя, хохол, есть со мной рассчитаться?
— А он уже, Вася, приготовился — натурой платит, — заржал второй. — Давай разыграем, кто его первым офоршматит...
— Да вы что, парни, какой я вам хохол, я русский из Белоруссии, меня ограбили и с поезда сбросили. Мне к врачу надо...
— Так я и есть врач — проктолог, сейчас для начала твоё дупло прочистим, а там и до гланд доберёмся... Расслабься, пидорок, и постарайся получить удовольствие.
— Кончай тянуть волынку, Сявка, на - тяни спичку. Короткая, не повезло — будешь, как всегда вторым. Можешь пока дать ему за щеку...
— Помогите, насилуют!!! — истошно взвыл Яхрименко и тут же огромной силы удар в голову, погасил его сознание.
Очнулся он на полу в каком-то кабинете. Жутко болела голова и задница. За казенным деревянным столом сидел плешивый, немолодой, усталого вида мужчина и что-то сосредоточенно писал в папке. На Яхрименку он не обращал никакого внимания, как будто того и не было в кабинете. Где-то под потолком противно жужжала муха... и вонь, как в общественном советском туалете.
— Где я? — простонал Яхрименко.
— Ты в кабинете у следователя. Моя фамилия Мирошник. А тебя как зовут?
— Я Василий Яхрименко, меня ограбили и изнасиловали...
— Великолепно. Значит с гостеприимством «русского мира» ты уже, Вася, ознакомлен. Так и запишем... Какое преступление на себя возьмёшь? Есть несколько вариантов — грабёж, убийство, изнасилование... Советую взять все — получишь пожизненное и — никто там тебя не будет насиловать и избивать. Лет через двадцать, если повезёт, тебя помилуют. Что скажешь, Вася?
— Да Вы, что себе позволяете — я бывший советский матрос и украинский мичман, еду в гости в Санкт-Петербург — к своему знакомому ресторатору и офицеру флота капдва Килькину... Ничего я брать на себя не буду... Я честный человек.
— Так ты ещё и хохол, — мрачно буркнул следователь. — Запомни, сучонок, хохол не может быть честным человеком, по своей сути, а сундук и по жизни. Вы потомки биндеровцев, которые убили под Львовом моего деда, святого человека, который хотел им добра и потому выселял их в Сибирь, а бандеровцев и тех, кто не хотел идти в колхозы, расстреливал. А вы на Майдане, свергли законно избранного президента и, захватив власть, продались, за печенюшки Нуланда, Америки.
— Я не захватывал и не продавался, меня тогда вообще в Киеве не было, я в селе был, крест на церкви ставил, — стал оправдываться Яхрименко.
— Заткнись, хохол, не ты – так твой брат. Какая мне разница. Улицы, зачем стали переименовывать и памятники сносить? Людей, почему заживо в Одессе сожгли? Ты, почему этому не сопротивлялся!? — вызверился следователь.
— Ничего я не переименовывал, никого не жег и ничего я подписывать не буду…
— Не будешь… Значит, я так понимаю — ты хочешь вернуться назад в «обезьянник» к адвокату и доктору? Твоё право. У нас демократия. Я могу подождать. Мне спешить некуда. Хотя… Могу дать тебе пару часов на раздумья. Или ты категорически против моего предложения?
— Мне надо подумать, — затравленно промычал Яхрименко.
— Так ты мыслитель? Как твоя фамилия мыслитель — Спиноза, Кант? — заржал застоявшимся конём, знакомый с творчеством Ильфа и Петрова, следователь. — Ну, иди, думай, мыслитель. Уведите, — сказал конвойному следователь и занялся своими бумагами.
В обезьяннике
|