Шанс

Шанс

Глава 1

Несмотря на моросящий дождь и прохладу, в воздухе уже чувствовалось дыхание весны. На оголенных отступающими остатками слежавшихся сугробов островках земли робко пробивался зеленеющий оттенок несмелых травинок, на вознесенных к небу вервях куста около больничного крыльца набухли уже готовые вот-вот лопнуть почки.
Я просмотрел на небо, кое-где серые тучи прохудились, их истонченное полотно там и сям приобретало светлый, золотистый оттенок, солнце требовало свидания с землей.
- Ты уж не забывай, заглядывай, - голос бабы Клавы отвлек меня от созерцания природы.
- Обязательно, - я обернулся.
Она стояла в дверях больницы, накинув на голову пуховой платок, придерживая его концы под подбородком. Поверх белого халата был надет видавший виды ватник защитного цвета.
- С Богом, крестник! – она тепло улыбнулась, взяла меня под локоть и слегка подтолкнула к ступеням, - Иди, Лешка вон ждет уже.
- До свидания.
Я неспеша спустился по скрипучим деревянным ступеням и зашагал к полицейскому УАЗику, у открытой дверцы которого покуривал Алексей.
- Собрался? Готов? – спросил он.
- Мне и собирать-то нечего, - улыбнулся я в ответ. – Готов.
- Садись.
Когда автомобиль, надрывно взревев, начал, раскачиваясь и дергаясь, преодолевать рытвины и лужи больничного двора, я обернулся на черневшее сырой, некрашеной, местами прогнившей вагонкой двухэтажное здание районной больницы, где прошли последние месяца полтора моей жизни.
«Моей ли?» - промелькнула мысль.
От кочегарки - пристройки красного кирпича, возле которой возвышалась куча угля - за машиной засеменил Петрович.
- Погоди, - попросил я.
Алексей притормозил, я вылез.
Петрович обнял меня за плечи:
- Давай, Ванька, не пропадай, а то зазнаешься там на новом-то месте. Целый начальник теперь будешь, - он похлопал меня по спине, отпустил, отступил. – Бывай.
- Пока, Петрович, не на край света еду, - засмеялся я, - на соседнюю улицу.
Забравшись в машину, помахал ему и всему больничному двору сквозь забрызганное грязью окно дверцы.
Начиналась новая жизнь.
Точнее началась она более месяца назад, когда, видимо, закончилась предыдущая.
Некоторые подробности этого перехода из одной в другую я знал только с чужих слов.
Меня, чудом не замерзшего насмерть, нашли в бескрайнем поле под насыпью железной дороги местные мужики, которых туда что-то случайно занесло.
Как говорил Вениамин Сергеевич – местный главный, а по сути, единственный врач – я представлял собой весьма печальное зрелище: тяжелейшая черепно-мозговая травма, нанесенная, как записано в протоколе, «тяжелым, тупым предметом», множественные ссадины и синяки, полученные при падении с поезда, все это изуродованное тело было прикрыто только рубашкой и брюками, будто я вышел на прогулку в летний, знойный день, в не в холодную мартовскую ночь.
- Счастливчик вы, милостивый государь, - говорил Сергеевич, поправляя очки, сломанная дужка которых была прихвачена изолентой. – Вы просто морж, я бы сказал. Несколько часов на морозе и без последствий. Я уж не говорю о том, что вы умудрились выдержать такой удар…
- Не выдержал, как видите.
- Я о физических последствиях, милый мой, о физических. Что касается памяти, то тут уж как будет Всевышнему угодно, может скоро вернется, а может и вообще…
Так я - искалеченный, без одежды, без документов, а главное без каких-либо даже туманных воспоминаний о своем прошлом - попал в этот райцентр, который, как позже выяснил можно было неспешным шагом пересечь менее чем за час.
Кто я?
Откуда я?
Эти вопросы не имели ответов.
Когда мне разрешили вставать, я спустился на первый этаж, где в конце коридора была умывальня – комната с несколькими железными раковинами, давно требующими покраски, и ржавыми кранами, из которых с большим трудом сочилась ледяная вода. Над одной из раковин висело маленькое мутное зеркало, в которое я и вглядывался, пытаясь оживить в мозгу хоть какие-то ассоциации, глядя на покрытое щетиной лицо, на морщины мешков под глазами, ввалившиеся щеки, бритый череп, еще обмотанный бинтом, с любопытством постороннего заглядывая в глубину серых глаз.
Попыткой ответа на эти же вопросы был озабочен и местный участковый – капитан Алексей Еремин – энергичный, похоже никогда не унывающий парень лет тридцати пяти.
- Я ездил в область, ничего. Отпечатки ваши по нашим базам не проходят.
- Даже не знаю, плохо это или хорошо, - усмехнулся я в ответ.
- Проводницы не заявляли, что кто-то из пассажиров пропал. Никаких брошенных вещей или документов они не обнаруживали. И нет никаких заяв по поводу, чтобы кто-то пропал. Там только несколько девиц.
- Нет, даже при своем беспамятстве могу уверенно утверждать, что девицей я никогда не был!
- Тебе… Вам смешно…
- Не напрягайся, если привык говори «ты».
- У нас так уж тут принято, но вы… Вы не местный и вы же мне в отцы годитесь.
- Откуда знаешь? Может мне двадцать лет, никто ж не знает. А может я тебе в деды или прадеды гожусь, может мне сто пятьдесят лет. Может меня уже давно занесли в книгу рекордов Гиннеса. Там не проверял? Нет там моего фото?
- Вам бы все смеяться, а я серьезно. Сергеевич говорит, тебе… вам лет шестьдесят. Да и так видно, хотя такой – подтянутый. Что мне с вами делать?
- Ничего не делай. Все что надо со мной уже сделали.
- Документы-то надо какие-то, а то как? Как без документов? Это не положено, невозможно.
Еще из местных я общался с бабой Клавой, которая работала в больнице и медсестрой, и уборщицей.
Я, как и все, называл ее именно бабой Клавой, хотя, судя по всему, она, если и была меня старше, то не на много.
Пока я был лежачим, то не проходило и часа, чтобы она не заглядывала ко мне, проверяла не надо ли чего. Она же и кормила меня, пока я еще был совсем слаб, она же и обмывала меня, меняла белье, кряхтя придвигая к моей соседнюю кровать, помогая мне на нее перебраться, она же мне и имя придумала.
- Негоже как-то без имени-то, вон и всякая шавка кличку имеет. Надо и тебе наречь как-то. Думаю, Иван будет правильнее всего.
- Почему?
- Потому как имя это такое без всяких принадлежностей.
- Как это?
- Оно такое равное. Были и цари Иваны, были и простые Иваны.
- А что? Верно говорит, - поддержал Клаву Петрович.
Он тоже стал завсегдатаем моей палаты. Скучно ему было, жил при больнице после того, как по пьянке спалил свой дом. В кочегарке, где и работал, выгородил себе угол, поставил топчан, переехал, как он это называл. Других постоянных пациентов в больнице не было, не лежалось им здесь, чуть полегче и перебирались домой. А если кто и задерживался, то к нему родные ходили.
А я – целый аттракцион – человек без памяти, без прошлого, чистый лист для фантазий Петровича.
- Давай будем логически рассуждать, - начинал он каждый вечер, садясь на табуретку рядом с моей кроватью и дыша на меня тяжелым перегаром. – Памяти у тебя нет, но надо мыслить. Мозги-то есть. Вот я мыслю, что смотри: руки у тебя чистые, ногти ровные. Значит ты не уголь грузил. Может ты как-то с этим, с искусством был связан. Ну-ка напой чего-нибудь.
- Что?
- Ну, не знаю. Что-нибудь такое известное. Давай «Катюшу».
Я попытался петь.
- Нет! Нет! – замахал руками Петрович. – Не трави душу, не погань хорошую песню. Ладно, музыканта из тебя не получилось.
В следующий вечер он, таинственно оглядываясь, вытащил из-за пазухи чью-то медицинскую карту:
- Ну-ка почитай тут всякие умные названия. Может ты доктором был.
Видимо, вид у меня был достаточно тупой, когда я пытался правильно произносить термины, которые мне ни о чем не говорили.
- Да, опять промашка вышла. Не катит, - тяжело вздохнул Петрович. – Завтра попрошу у бабы Клавы, чтобы она от внука своего краски принесла. Может ты художник на худой конец.
Как-то он притащил калькулятор.
- Думаю, ты какой-то ученый. Давай умножай тысяча двести тридцать девять на шестьсот сорок пять, - пряча от меня экран калькулятора, он с нетерпением ждал ответа.
- Не знаю.
- Так, ученый тоже не вышел. Замучил ты меня вконец! Совсем ничего что ли не помнишь? Учился чему? Может работа какая помнится? Ну нельзя же так!
Как-то раз, когда я уже стал выходить на улицу, Петрович затащил меня к себе в кочегарку, за выгородку. Усадил на какой-то ящик и торжественно вытащил из-под топчана бутылку водки.
- Знаешь, что это?
- Знаю, - рассмеялся я.
- Вот, хоть какой-то просвет. Любишь?
- Не помню.
- Сейчас поставим опыт, - он налил мне в чайную чашку, - пробуй.
Я выпил, поморщился.
- Хороша? -  с любопытством спросил Петрович.
- Нет. Я уверен, что я ее не любил. Не понравилось.
- Ну вот! – разочарование было искренним и нескрываемым.
Формулировку «я уверен» я изобрел для себя, когда понял, что не могу использовать слова «я помню».
Например, я был уверен, хотя и не помнил их, что у меня были родители и именно с ними я провел свое детство.
В это я окончательно поверил, когда во сне мне стали являться очень неясные, без определенных черт силуэты, скорее тени, от которых исходило такое тепло и нежность, что я просыпался со слезами на глазах, еще не проснувшись  понимая, что это только сон, но наполненный такими чувствами, что отчаянно хотелось, забыв обо всех законах мироздания, оказаться там, в далеком, вычеркнутом кем-то из моей памяти детстве. Никаких сомнений, я был уверен на все сто процентов, что оно у меня было абсолютно счастливым!
Странно, но во снах мне никогда не являлось никаких намеков на более поздний возраст, как будто даже подсознание не имело доступа к тем кладовым, где хранилась память обо всем, что следовало за детством.
Поделился этим открытием с Петровичем.
- Дык у тебя просто появился новый шанс, - обрадовался он.
- Какой?
- Считай, Ванька, у тебя ныне шанс начать жизнь сызнова. Типа, ничего, кроме детства, нет. Как новый человек родился. Вот она какая мысль-то! Ничто не тянет в сторону, все в новинку. Строй из себя, что захочешь. Во как!
Странная потеря памяти у меня образовалась. Я прекрасно помнил, что сейчас две тысячи девятнадцатый год, помнил много исторических фактов, помнил, что происходило в стране и мире в последнее время, помнил какие-то анекдоты, помнил какие-то фильмы, но вот когда, где и с кем я их смотрел было для меня полной тайной. Получалось я помнил декорации своей жизни, но не помнил ее.
Но вот у тела память, похоже, не пропала.
Сначала поймал себя на том, что когда на ужин давали кашу с сосиской, то рука непроизвольно искала нож, который в больнице никогда и не водился.
Как-то, бродя по двору, увидел перекладину, прибитую к двум растущим рядом деревьям.
Воровато оглядевшись, помня слова Сергеевича: «никаких физических нагрузок, милостивы государь. Пока, пока никаких», подошел, подпрыгнул, ухватился за перекладину и, ощутив приятное напряжение мышц, подтянулся один раз, второй… Через пару дней тело само уже вспомнило, видимо, привычный по прошлым годам комплекс упражнений, который я теперь стал повторять ежедневно, чувствуя, что уставшая от бездействия мускулатура возвращается к привычной жизни.
Не бросал меня и участковый, частенько заходил с отчетами:
- Тут мимо нас во все концы поезда проходят. Так что я в области договорился, там по нашей системе разослали про тебя информацию, может где-то тебя ищут.
Через несколько дней:
- Тебя уже скоро выписывать можно, Сергеевич сказал. А тут у нас в школе место