24.МОЯ ЖИЗНЬ. ЧАСТЬ 12(1). НОВЫЕ СТРАДАНИЯ.

24.МОЯ ЖИЗНЬ. ЧАСТЬ 12(1). НОВЫЕ СТРАДАНИЯ.

 

Постепенно все в моей жизни начинало как бы упорядочиваться и налаживаться.
С девчонками в комнате становились более приемлемые, нежели нейтральные
отношения. Обстановка несколько удручала, простота соседок по комнате была
невежественной и из недосягаемых для меня низов; особо чужие качества не мучили
или просто игнорировались, ибо в своей мере были терпимы, но не совместимы со
мной. Просто терпимы. Мат в комнате был ежедневным, для девчонок естественным.
А для меня это была та практика познания жизни, о чем я так вожделела…

 

 

Уже можно было и пора было думать и о цели приезда и начинать
проявлять активность в взращивании своего материального и духовного
становления, будучи причастной к своей судьбе и творя ее в результате давания
себе внутренних указаний после неотъемлемых от меня состояний долгого
самопогружения, которое особенно было благоприятным и когда я обходила прядильную
машину, почти автоматически присучивая нити, и когда шла домой, т.е. общежитие,
которое находилось в километрах полтора от комбината, и когда уединялась в
общежитии или в холе, или в комнате отдыха.

 

Но судьба отнюдь не нуждалась в моих такого рода внутренних
усилиях и установках и,  получив от меня
лишь разрешение работы над собой, затребовала неких более существенных практических
трудов надо мной, путей почти насильственных, управляя мной и моими желаниями
так, как ей было угодно, чтобы творить меня куда серьезней и беспощадней, ибо,
видимо, страдания я испытывала не во всю силу, едва-едва, но расслабляться мне
было не время,  и какие уж здесь при моих
потугах можно было сделать выводы и какой опыт обрести?  Только насильственно и только непредвиденно. Давно
спала внутренняя напряженность, все хвосты и условия их рождающия были  судьбою легко отметены в сторону. Начиналась
серьезная материальная практика.

 

 

Девчонки в комнате были для меня слабым раздражителем в плане
моего нового бытия, но, напротив, относились ко мне с уважением, что я
подмечала легко и с удовлетворением. Катерина, полная,  простоватая и улыбчивая  девушка спала как раз напротив меня. Не помню,
какая история привела ее на комбинат; она была несколько домашняя, скучноватая,
ленивая, малоподвижная, из нее желания, речь и интересы не били ключом, она
легко определилась на новом месте и главным для нее были по крайней мере вещи
две – работа и сон. Приходя с работы, она тотчас заваливалась на кровать и
почти моментально засыпала. Ее не смущало время суток, ибо сну она отдавала
дань также строго, как и работе. Все бы ничего, но эта ее привязанность была
для всех остальных настоящим бичом, ибо она сильно храпела и спала непробудно.
А потому, если она закрывалась на задвижку, то попасть в комнату было
невероятно. Приходилось тарабанить, стучать, в конце концов бить ногами в несчастную
дверь, вновь и вновь заглядывать в замочную скважину, дабы в который раз
убедиться, что она в комнате, призывать на помощь всех, включая дежурных,
вахтера, кричать ей, упрашивать…  Ее
пробуждение при этом было столь невинно всякий раз, что уже то, что она минут
через сорок проснулась и открыла, рождало великое ей прощение и понимание, что
и так бывает.  Другая девочка была
Наталья, лет двадцати.  Она еще в поезде
отличалась  постоянным и каким-то
изощренным матом. Ее присутствие было куда тяжелей, ибо, как только она
просыпалась, как только приходила с работы, мат сыпался из нее в недосягаемых
умом формах. Она была невысокого роста, очень миленькая на лицо, брюнетка с
короткой стрижкой, очень подвижная, но имела свой круг общения и ни с кем особо
в комнате не дружила.  Ее можно было
терпеть, но общаться с ней… Мне кажется, за все время, сколько мы жили в одной
комнате, я к ней ни разу и не обратилась. 
И третья девушка была совсем безобидная, но постоянно грустная. Она была
очень высока, худощава, бледное невыразительное лицо ее было постоянно усыпано
прыщами, почти несимпатичная, а потому находящаяся относительно себя  в болезненных переживаниях.

 

Однако, этот маленький мир чужих судеб едва касался меня, не
влиял на меня существенно, а потому  судьба
решила  расширить и углубить эти  границы в обозначенном направлении и сделала
это в два приема, сначала как бы легонько постучав в мою дверь налаживающегося
относительного благополучия, где я ожидала для себя уже более менее успешный
старт, а потом и затарабанила, требуя перемен 
сразу же и теперь. 

 

 

 

А постучалась судьба ко мне вот по какому вопросу.  В один из дней, как только я вселилась,  просмотрев мои документы, в меру проследив за
мною, ко мне явилась от комендантши работница общежития и предложила стать
старшей по этажу, или старостой этажа. Я должна была следить за порядком и
прочее, что, отнюдь,  не входило в мои
планы ни с какого боку, никак не могло способствовать моим планам на себя и
свою реализацию, но… я согласилась и примерно планировала, что здесь можно
предпринять, решив начать с  собрания на
этаже, с приглашением администрации.

 

По сути,  этому событию я
не придала значения, как и не очень-то понимала, что попала под общее обозрение
всех и не только тем, что потихоньку стала крутиться в сфере порядка и
дисциплины на этаже, но и вследствие своей деятельности внештатного собкора
комбината. Видимо, этого было вполне достаточной причиной, чтобы сделать мне
еще одно предложение, которое я и сравнила с волевым действом судьбы, имеющим
многие для меня последствия, ибо на самом деле судьба вещь достаточно
напористая и далеко не всегда укладывается в один акт, но жаждет продолжения
более солидного.

 

 

В этой связи комендант Надежда Петровна и пригласила меня  в свой кабинет. Внимательно посмотрев на
меня, она предложила присесть и постепенно начала пояснять. Дело было в том,
что общежитие было новым, только заполнялось приезжими со всех концов России и
не только женщинами и девушками, которые устремлялись, по сути,  на заработки или ехали по своей неотвратимой нужде,
а потому были разношерстные, характерные, 
неуравновешенные, много пережившие, пьющие, отсидевшие тюрьмы,
психически неуравновешенные, больные в свой судьбе, гонимые ею, ищущие себе
мира, судьбы и благополучия,  а потому
требовалась дисциплина и порядок. Попросту говоря, никто из местных не шел
работать в общежитие воспитателем, ибо контингент был достаточно беспокойный,
почти неуправляемый,  и силами одного
воспитателя, который  был в наличии,
держать всех и управлять порядком было невозможно,  и эту роль очень неохотно брала на себя сама
комендант, ибо постоянно жаловалась, что ей приходится помимо основных своих
обязанностей выполнять функции и  воспитателя, и мамы, и заведующей, которой
также пока не было.

 

 

На ее многочисленные просьбы и обращения в администрацию
комбината ей было указано, что подходящего воспитателя она может рекомендовать
и сама и из числа приезжих по орг. набору, что этот вопрос можно будет далее
согласовать, если кандидатура подойдет, и этим исчерпать проблему.

 

Предложение стать воспитателем общежития меня никак не
порадовало, ибо тотчас возникли многие вопросы, как и чувство не благоприятности
этого направления в моей судьбе, ибо таким образом она, судьба, выводила меня
на конкретную работу с людьми, на управление в то время, как я еще желала и
устремлялась работать внутри себя, куда включала непременно - снова готовиться
к поступлению в ВУЗ, может быть литературного или журналистского направления и
рассчитывала уже здесь больше года не задержаться и   выходить на людей более косвенно, по своей
инициативе, но никак не собиралась быть втянутой в столь серьезное мероприятие,
не чувствуя в себе ни желания, ни направления ума, ни опыта.

 

Также меня отнюдь не радовал оклад в восемьдесят рублей, ибо
хотелось приодеться и через год открепиться от комбината, за что мне пришлось
бы заплатить сто рублей, поскольку договор предусматривал мое обучение,
подъемные, и трудовую отдачу в течение не менее двух лет. Теперь же мне было
более, чем понятно, что я не удержусь, чтобы не начать штурмовать ВУЗ заново,  и это непременно должно произойти уже через
год, и ни в Сибири. Так что надо было еще подсобирать деньги, да и как-то
прожить при условии, что здесь было все относительно дорого. Я изложила свои
причины, но комендант не собиралась сдаваться. Она давала мне в общежитии отдельную
комнату без подселения, или также на выбор стала предлагать  комнату в другом семейном общежитии, где  я могла жить в своей комнате, обставить ее,
завести семью и ходить в общежитие, как на свою работу, если сочту,  что постоянное проживание по месту работы
имеет лишние беспокойства, поставив в условия постоянной работы, ибо тогда по
всем возникающим вопросам могли бы бежать ко мне, не взирая на  мои часы работы.

 

 

На самом
деле, я уже ни раз замечала в себе, ибо и за собой изнутри наблюдала и
познавала себя, что просьбы людей постоянно что-то во мне смягчают, заставляют
мыслить в их пользу, искать причины пойти навстречу, рождало во мне чувство
благодарности и нежелания подвести или не оправдать,   и я ничего не могу поделать с собой. Как я ни
считала внешность человека не убедительной, как ни старалась исходить из
понимания справедливости и благоразумия, но именно внешность, речь, глаза,
причины, сами просьбы действовали на меня определяющим образом. Насколько
только можно было, я непременно смягчалась, шла навстречу, и всегда при этом
давая человеку хоть малую радость, испытывала сама  бесподобное чувство благости, которое
действовало уникально, запоминалось, предчувствовалось и устраивало в душе
некий гимн человеку за то, что он ко мне обратился.

 

Также, я как бы не переносила повелевать, чувствуя в этом что-то
болезненное, мне несвойственное, ибо никогда не желала, чтобы человек зависел
от меня и считал себя  на неуютной
ступени прошения, обращаясь ко мне. Я не смогла отказать Надежде Петровне,
смутно понимая, зачем мне все это надо, как это состыковать со своим внутренним
направлением.  Но, я согласилась. Это
означало, что уже в этот же день я переселилась в отдельную комнату на третьем
этаже и уже завтра должна была с обходным листом получить порядка десяти разных
подписей, далее следовал приказ и уже через неделю комендант повела меня по
всем комнатам, представив, как воспитателя общежития, к которому следует
обращаться только по имени отчеству, Наталия Федоровна, хотя я этому
сопротивлялась, но Надежда Петровна считала, что должна быть дистанция, а сама
стала называть меня просто Федоровной, как и все другие сотрудники общежития.

 

Разумом понимая все, давая всему определение, хотела или нет, но
я входила в эйфорию власти, ибо я должна была испытать на этом месте влияние
именно этой неусыпной иллюзорной Божественной энергии, которая одна и дает
стимул каждому на его месте проигрывать свои роли и входить в них вообще в
соответствии с уровнем своей уже реализации на Земле. Слава Богу, что я не
устремилась упиваться этой ролью,  и ни с
этой