совершается в поросшей чертополохом, татарником и прочей травянистой белибердой близости к кризисному финалу эпохи правления династии Чу, чрезмерной, нарочитой, как опухоль, без обиняков вычитающей большие числа как из пасущихся на оседлом чиновничьих стад, так и из вялого поголовья гастролирующих голодранцев. Стояла, едва не падая, непролазная рань, когда, чудилось, само утро еще не проспалось и шарится, натыкаясь, в кустах, или зияет зевотой в колодце темного воздуха с двориками на дне. Крадучись, сторожа тень, Сунь Хо возникает из складки тумана, с тем, чтобы оправить полы одежд и посмотреть наверх (где есть небо и космос), а после под ноги (на округлую, как залысина, твердь планеты); озираться по сторонам ему не кажется интересным. Весьма осмысленно войти в Саньян вот так, в истончающихся потьмах и гниении последнего часа ночи, среди полного примет поздней осени пригородного вокруг. Немедля после Яшмовых Врат и побитой жизнью окраины застает врасплох площадь. Еще не открылся рынок, бродит, размахивая ножами, быдло, и скучают ослики у повозок. Далее ему уплывать в мелководье кривых, как лицо в скептическом пароксизме, улочек, переулков, межуличий, среди местных не наделенных печатью плотного иероглифа, не названных, то есть, и отличимых разве что по хаотическому рисунку растрескивания - как в наборе слепых человеческих пальцев. Походя поглядывает он кратко из-под полей итимондзи-гаса, from Japan, в ответ подвергаемый выпученному, распяленному воззрению при помощи глаз навыкате: разных людей, разными ими же. Одни на что-либо указывали рукой другим; и те, и другие после вместе поворачивались и замерали в сторону указуемого. Близится восход солнца какого-то из двадцати восьми дней луны, запутавшейся в ногах у собственного календаря. Пробегает куда-то, дыша, собака. Проходит - встретившись взглядом с собакой - кошка. Пролетает, трудясь, ворона. Шагает рваными кругами голубь. Нервно пропархивает скомканный воробей. Исчислив тысячу средних, как случайная жизнь, шагов на пятне пустыря с блевотой (или то последствия харакири?), возле сутулой, оглохшей, пожарного назначения, стены. Сражающиеся Царства попрятались за переплетениями интриг и рвут злыми язвами каверз тайную тишину и гладкость небесного моря. Зато навстречу ему выдвигается, путем сгущения жидких форм воздуха, зыбкий от ожидания визави в вежливом полупоклоне. Само собой, где-то здесь между ними и происходит похожая на следующую беседа:
- Это ведь, правильно ли я понимаю, вы?
- Насколько не беспочвенно собственное суждение на тему такого рода, да.
- Не сочтите за недоверие, граничащее с одичалым цинизмом...
- Что вы. Обычная циньская осмотрительность, это ничуть мне не чуждо. Наоборот, даже близко.
- Она! Вы - и это, между нами, отчасти демаскирует вас - опережая, смотрите в еще не наступившее.
- Исторически так сложилось, что встаю я рано, словно простолюдин, и застаю человеческую природу в фазе, так сказать, обоссанной колыбели.
- Именно. Истово - в этой самой фазе! Ведь как раз после обеда уже бывает и поздно, и не вполне этически безупречно блистать познанием о событиях на рассвете.
- И, кстати, если уж мы тут сошлись с вами так неслучайно, давайте начнем становиться, пожалуй, определенней, четче, развеем чуть-чуть этот туманный морок.
- О, давайте же, да.
- Итак?
- А, да. Ммм. Мы благоговеянно наслышаны о вашем, без предвзятостей и гипербол, великом даре отыскивать эээ... неожиданные развязки для бессовестно спутанных и издавно узелковых дел, таких, знаете, ситуаций без вариантов предпринимать шаги. О вашей решимости создавать решения для длительно не блиставших решаемостью задач. Простите ли вы мне этот утренний пафос? Но исключительно с вашей умозрительно небольшой, стандартной и скромной фигурой нами увязывается проблеск возможного будущего для нас. И для Империи, разумеется, никаких сомнений. С вашим - ведь оно ваше? - искусством политического убийства.
- Я лишь хотел бы поправить вас: политически заказанного.
- Почему бы и нет. Была, что называется, не была.
- Что касается того, чтобы избавить человека от перспектив - это очень несложно. Здесь или где-то еще мы просто мерещимся друг другу, наводняем наваждение персонажами и навязчивым шумом реплик.
- Ага. Будем же краткими.
- Хвала краткости во всем и повсюду.
- Да-да. Да. Да, Дао свидетель, это если даже и не вы, все равно уже поздно.
- Да уж не рано, это наверняка.
- Короче.
- Я бы даже сказал, вкратце.
- Пусть так. Ци Тянь Линь Чжунь. И - чуть не центральное - не тянуть.
- То есть, не оттягивать.
- Ну да. Не мешкать, но - оживленно.
- Лишить его...
- Абсолютно. Да. Всякой способности переставлять ноги в дальнейшее. Самым безоглядным или, если потребуется, пусть, да, черт бы совсем с ним, жестоким манером.
- Чисто технически, не вмешиваясь в мое мишуре подобное баловство с расстоянием до мишени - сколько?
- Четыре.
- Вы усмехаетесь? Шесть.
- Ничуть и никоим образом. Четыре с четвертью.
- Ну ладно, пять - с ней же, чертякой.
- Ну ладно, пять. Но без нее.
- Хорошо, я отнюдь не отъявленный энтузиаст торговаться, слюнявя ценники, ведь настаивать - значит, прощать себе самые сырые слабости. Но, если только одна из половин - которая, это на ваш вкус - прежде. Так сказать, чем.
- Разумеется. Подразумевается. Короче, это разумно. И все-таки, которая?
- Например, навскидку, вторая.
- Отчего нет. Согласен.
- Ну, по рукам.
- По ним. Нет слов, вы редкого мастерства сотрудник. Мудрость змеи и душевная мощь дракона.
- Я, если позволите, предпочел бы что-нибудь небольшое, типа шмеля или тростниковой жабы.
- Как знаете. Да, а что насчет этого, о чем мы имели предварительную договоренность...
- Присутствия заказчика?
- Да.
- Легко.
- Это будет еще что-нибудь стоить?
- Скорее всего, нет. Обычно это ничего не стоит.
- Ну, нет, значит, нет, да.
- Да. Сюда?
- Нет-нет, не сюда, здесь узко. Сюда.
- ?
- Да.
|
