Кучум, карма и Шекспир

Акимовы среди односельчан 'прозвездили' несколько раз, да так, что рассказы об этом семействе стали любимой темой не одного поколения местных сплетниц.
  Кучум прошлого века был большим сибирским селом районного значения. Райцентр с прилегающими деревеньками, заимками и отделениями колхозов раскинулся на труднодоступной, заросшей непроходимыми лесами и окруженной болотами возвышенности вдоль берега Иртыша. Летом сообщение велось по воде, зимой прокладывали через замерзшие болота временную дорогу, а вот в осеннюю или весеннюю распутицу сюда можно было попасть только по воздуху. По мере надобности из областного центра прилетал самолет, забитый командировочными или представителями администрации.
  Место это обжили давно. Первыми здесь когда-то поселились беглые крестьяне- раскольники, забредшие в столь дикий край в поисках легендарного Беловодья, а потом людей исправно поставляла ссылка. Сначала присылали интеллигенцию для развития местной культуры цари: в Кучуме охотно показывают дом, где прожил десять лет один из декабристов (собранный им гербарий местной флоры и сейчас украшает областной краеведческий музей). В разное время жили на заросших лесом берегах и поляки, и народовольцы, и социал-демократы, и эсеры. Революция мало изменила лицо кучумского ссыльного: по-прежнему это был русский интеллигент с хорошим образованием, да ещё и зачастую с дворянскими корнями. Но надо сказать, что даже прожив в Кучуме весь остаток жизни, своими ссыльные так и не становились.
  Сибирские кержаки - замкнутые люди, неохотно впускающие в свое сообщество чужаков. И хотя давно уже канули в лету скиты старообрядцев и все поголовно жители Кучума были если не коммунистами или комсомольцами, то уж пионерами непременно, что-то исконно кержацкое всё-таки проскальзывало в их взглядах на жизнь. В каждом доме для посторонних хранился отдельный комплект ложек, кружек и тарелок, которыми никогда не пользовались домашние, и среди местных никогда не приветствовались браки с приезжими.
  А вот Маня Голованова ещё в далеких тридцатых годах взяла, да и выскочила замуж за молодого заведующего клубом Петра Акимова. Петр был кудрявым красавцем, да ещё гармонистом, и за словом в карман не лез. Всё хорошо, но попал парень в Кучум по распределению после окончания культурно-просветительного училища в городе Омске, и никто даже не знал, откуда он родом. Говаривали, что Акимов детдомовский - 'без роду и племени'.
  Маню осудили все, и прошло немало лет, прежде чем с ней заговорила родная сестра (мать умерла ещё до скандального замужества, а то бы костьми легла, но не отдала дочь чужаку). Акимовы жили дружно, хотя и не особо зажиточно. Правда, местный колхоз как молодому специалисту выделил Петру хороший дом. В своем клубе он исполнял должность и заведующего, и киномеханика, и библиотекаря, да ещё вёл уроки музыки в местной школе. Маня же пристроилась мыть полы в колхозную контору. Пошли дети. Первая дочь Екатерина родилась через год после свадьбы, а девочки-двойняшки Валюша и Галина уже в конце тридцатых накануне войны.
  Тогда так жило практически всё население страны. Много работали, но хватало только сводить концы с концами. Зато в праздники расчехлял Пётр свою гармонь, и никто так лихо не отплясывал 'барыню', как его хохотушка-жена.
  Но тут грянула война. Из области приплыла за мобилизованными баржа, и, плача от боли и горя, в отчаянной браваде отплясывала Маня уже на Кучумской пристани, провожая своего ненаглядного Петю на войну.
  Увезли в тот день всех здоровых и крепких мужчин села. Притихшие и понурые вернулись женщины домой. Каждая понимала, что в страшной лотерее, что разыграет война с их сыновьями и мужьями, счастье вернуться назад выпадет далеко не каждому.
  Но жизнь продолжалась: нужно было работать, кормить детей, размещать эвакуированных. Самым желанным человеком в селе тогда стал почтальон, а самым распространенным вопросом - 'Письмо было?' И как-то незаметно с первыми морщинками ласковое обращение 'Маня' вдруг заменилось на строгую 'тетку Марью'.
  Пётр писал мало, кратко и, судя по всему, не был большим любителем писем. Зато как радовались каждому треугольнику с фронта в его семье! По сто раз перечитывали всем знакомым и соседям, и даже на ночь укладывала их Марья под подушку, чтобы хоть таким образом стать ближе к любимому мужу.
  В конце сорок четвертого в их дом пришла беда. Похоронка гласила, что так, мол, и так, но пал смертью храбрых солдат Петр Иванович Акимов при освобождении Белоруссии. Вечная память герою!
  Оплакала в истерике бедная вдова, да что делать? Тогда чуть ли не в каждый дом приходили такие похоронки: у кого муж, у кого сын, у кого отец, а бывало и все разом. Что уж роптать? Время такое. Не в пьяной драке муж погиб: родину защищал.
  Повязала голову черным платочком Марья, да намалевала её Катька на калитке красную звездочку, обведенную черным контуром: так тогда обозначали дома погибших на войне. Вот, пожалуй, и всё. От былого счастья осталось только горькое смирение да три дочери.
  Грустная история, ничего не скажешь. Однако по тем временам самая обычная, не предвещающая никакого шекспировского разгула страстей. И тоскующей по погибшему мужу Марье даже в страшном сне не могло присниться, что уготовила ей судьба.
  В тот июньский день сорок пятого года женщина торопилась домыть полы в конторе и яростно скоблила, терла тряпкой затоптанные грязными сапогами бригадиров некрашеные доски. Старшая дочь Катька уехала на сенозаготовки, а младшие ещё были слишком малы, чтобы встретить из стада корову. Вот Марья и торопилась домой, пока её шалая Зорька не убрела на другой конец деревни.
  День клонился к закату, и в конторе становилось сумрачно. Женщина как раз отжимала половую тряпку, склонившись над ведром, когда почувствовала, что её кто-то недвусмысленно обхватил руками за бедра.
  Нравы в Кучуме того времени были таковы, что подобная выходка со стороны какого-то неизвестного ловеласа могла быть расценена только как тягчайшее оскорбление.
  Гневно выхватив из грязной воды тряпку, она взмахнула этим мокрым оружием и резко развернулась к охальнику... да так и замерла. Из сгущающегося сумрака на неё глядело радостно скалящееся жуткой кривой улыбкой лицо... погибшего супруга!
  Марья ахнула, сердце оборвалось, и она в первый раз за всю свою жизнь потеряла сознание. А очнулась уже совсем в другом мире: давно оплаканный супруг, оказывается, действительно вернулся с войны. В госпитале, где он лечился от контузии (эта жуткая, кривая улыбка была её следствием) перепутали документы и прислали Марье похоронку на какого-то другого бедолагу - тоже Петра Ивановича Акимова.
  Казалось, радость вернулась в их дом, но, к несчастью, обморок оказался роковым. У Марьи отнялись ноги.
  Обращения к врачам ничего не дали. Здоровая и ещё далеко не старая женщина в одночасье стала полным инвалидом. Пётр же покрутился-покрутился вокруг больной жены, и не прошло месяца, как тишком собрал свои манатки да ушел из дома к разбитной вдове Нюрке Кожиной. Без зазрения совести оставил мужчина и парализованную жену, двух шестилетних дочек и всё хозяйство на четырнадцатилетнюю Катюшу.
  Село возмущенно ахнуло. Подобное предательство просто не умещалось ни у кого в голове, хотя 'отличился', вернувшись с войны, не только Акимов.
  Допустим, Серега Иванов привез с фронта новую жену, оставив прежнюю вместе с детьми в семье собственных родителей. Но его Клавдия была абсолютно здоровой, да и свекор со свекровью её во всем поддерживали, а новую молодуху в дом наотрез отказались принять.
  А ведь немало и покалеченных мужчин вернулось с фронта: у кого руку взрывом гранаты оторвало, кому те же ноги в больнице ампутировали, и контуженные были, но никого из них близкие не бросили.
  Но война страшна не только бомбами да танками. Она хоть и воспитывает отважных героев, но иногда так их взгляд на жизнь меняет, что человека становится не узнать. По виду он вроде бы прежний, а душа уже совсем другая.
  Вот, кажется, и любил свою Маню до мобилизации Пётр. По крайней мере, жили они не хуже, чем другие, а тут... то ли отвык, то ли душой очерствел, а может во всем была виновата контузия.
  Когда Петра пытались усовестить, тот только мрачно огрызался:
  - Я четыре года под смертью ходил. Мне кровь и калеки в госпитале поперёк горла встали. Хочу нормальной жизни - бабу нормальную, чтобы тарелку щей могла на стол поставить и в постели согреть!
  - Но если бы ты без ног вернулся, Марья твоя никогда бы тебя не бросила.
  - Это ещё неизвестно. И вообще, на то она и баба. А от детей не отказываюсь: помогу, чем могу.
  Но на деле вышло по-другому: ни копейки денег, ни крошки хлеба не дал дочерям родитель. Всё в новую семью нёс. Да что там: как-то обвалился у Акимовых погреб, и Катюша бросилась к отцу за помощью, так новоявленная мачеха на неё едва ли не с кулаками бросилась:
  - Нечего тут ходить. Как же, погребица у них обвалилась! Это тебя мать подослала. Ты так и передай: мой теперь Пётр! Я с начала войны вдовею, и кто моих-то сирот поднимать будет? Им тоже отец нужен. А ты прочь иди, и дорогу сюда забудь!
  Разумеется, Марье всё передавали. Село дружно ополчилось на 'изменщика', и каждый раз, заходя в хату, Катя встречалась с очередной гостьей, решившей проведать больную мать.
  Люди сердобольно несли 'сиротинкам', что могли, но лучше бы они дома сидели. Поддержка больной у кучумцев почему-то выражалась в том, чтобы без конца и края рассказывать Марье: как её Петр покупает Нюрке платки да полушалки, как водит её в кино, как справил сыновьям разлучницы новые ботинки.
  - А она, бесстыжая, только скалится. Говорит, что твои девки Петру не нужны, мол, она ему парня родит.
  Но настоящий кошмар начался, когда Пётр купил своей новой зазнобе голубенькие бусы, которые когда-то (ещё до войны) обещал купить жене. Почему-то эта никчёмная безделушка и стала пресловутой 'последней каплей'. Марья буквально обезумела, причём это приобрело странные и даже страшные формы.
  Жизнь Катюши и так была нелёгкой: хрупкой четырнадцатилетней девочке пришлось бросить учебу и идти работать на ферму дояркой, таскать тяжеленые ведра с молоком, ухаживать за домашней скотиной, готовить и обстирывать всю семью, да ещё и обихаживать лежачую мать.
  Но, даже утомившись за день до невменяемого состояния, она всё равно в ужасе просыпалась ночью от яростных то ли молитв, то ли проклятий матери:
  - Ты уже забрал его, Господи! Зачем же вернул? Да, я просила об этом, неразумная. Но ты-то, ты должен был знать, что мой Петр ушёл навсегда, а этот - выходец с того света, выродок, сатана, нехристь, да будь он проклят! Больно мне, больно! Ни о чем не прошу: ни о детях, ни о здоровье, только молю тебя, Всемогущий Боже, забери его назад! Прошу тебя: забери, чтобы и следа его не осталось на земле!
  Кто-то из старушек принес Марье старинного, раскольничьего письма иконы, и вот перед ними и рыдала, бия себя в грудь, несчастная обезумевшая женщина.
  Просыпались и плакали от страха младшие сестры, а качающаяся от усталости и недосыпа Катюша шла успокаивать мать. Но Марья её не слышала,