На острове

Немногое помню. В основном похоронные обстоятельства.
Вот, Николай ко мне наклонился. Забавно! Сам с собой говорит... Мол, снег у меня на лице стаял; мол, жив, наверное...
Тащит Николай меня, будто самовар пыхтит. Валенок соскочивший взад на ногу мне напялил.
Крепкий мужик Николай, не старый ещё, но видно, что трудно ему. Останавливается, переводит дыхание... Мороз лютый!
На крыльцо заволакивает. Потихоньку, голову мою бережёт. Вот, на спину взвалил меня и на ларь в сенцах положил; под голову шапку мою мне сунул.
А я и не чувствую ничего. Смотрю на себя сверху, смотрю сбоку. Вот этот лохматый, в густо обмерзшей бороде ушкуйник - это я разве?
Николай растопил плиту и раздел меня. Налил стакан... Начал растирать по мне самогон, перевернул меня.
И вдруг осекся... Сел на табурет, пригубил из стакана. И ясно наконец ему, что не дышу я уже, все тщетно.

И вот он уже обрядил меня в единственный мой приличный, свадебный еще, шерстяной пиджак, ненадеваную сорочку и обычные мои летние брюки. Приоткрыл уличную дверь в сенцы. Ушёл в ночь.
Мне почему-то неинтересно идти за ним. Я, сам не знаю как, проник в комнату и включил свет. Затем затопил печку и щелкнул телик. Нарезал хлеба, сальца... налил. Выпил почти полный стакан. Вот. Реальность на место становится! Все-таки ясно, что меня уже нет!
Вот дичь какую кажут по телику! Корреспондент на фоне пылаюшего чапыжника, а сзади лес хвойный. Слов не слышу. Интересно, что там?
А вот я и сам там. Вижу, то что за кадром происходило.
К чапыжнику бегут мужики, за ними бабы. Корреспондент пробует бежать в чапыжник от них, но уж слишком там горячо. Оператора нешуточно отходили ножкой его же штатива. Ловят и корреспондента... бьют по физиономии, но не особо стараются... Названивают, вскорости приезжают пожарные и полиция. Чапыжник тушат. Телевизионщиков в наручниках забирают. В качестве вещественного доказательства закрывают в большой пакет канистру, посредством которой и был учинен пожар для новостного показа.
И тут телик противно запищал, напоминая, что мне пора.
Я приоткрыл дверцу печи... хорошо... уже одни угли. Надо все же правдоподобно уйти, чтобы на Николая не думали. Ведь это я сам с обрыва свалился и замерз, потеряв сознание. А сидели-то до этого вместе – у него в гостях!
Закрываю вьюшку, стелю свежее белье на своём топчане, раздеваюсь, гашу свет и ложусь, как всегда, при свечке. Пока она горит - засыпаю, так с детства моего повелось... Вонь дотлевающих в топке углей впервые не беспокоит меня.
Наутро входит ко мне Николай... Какой-то притюкнутый, что-то энергично объясняет Марье, нашему фельдшеру, и Тараканычу – участкову. Тараканыч у подбородка себя щёлкает с намёком: «Мол, похмелись, Николай! Не ходят по дому покойники и печь не топят».
Марья, небрежно одетая и всклокоченная, ревёт и крестится. Все больше ерничала надо мной последнее время… Не думал, что так разоряться через меня будет.
Одели меня во все то же, что и вчера Николай, на стол положили.
Стоят, в красный угол уставились, а молитвы-то и не помнят толком.
Подпеваю им как могу с потолка, да, видать, не слышно меня!
Петруша в дверях спиной показался... гробешник в комнату втаскивает.
Поставили гробешник на стулья.
Хорошо гроб сработан, из сосновой доски-тридцатки; выструган гладко и все края под шкурочку заовалены. Гулкое, хорошо усушенное и крепко сшитое дерево. Дорогого стоит!
Всю ночь, наверное, Петруша старался!
Вот и перекладывают меня. Подушку с топчана под голову в гроб положили, покрывало моё - саваном. И пригорюнились что-то...
Николай за самогоном в сенцы сходил, просто в большой моей кружке для умывальника самогон принёс. Разлил по чашкам, которые Марья из серванта взяла. Хлебушка порезали, сала из заоконной моей авоськи остатки, огурца солёного из банки достали.
Плачет Марья. Громко, в голос. Николай катит скупую слезу на седую свою щетину.
Тараканыч выпил глоток и потупился. Налил Петруше ещё, кивнул остальным... С оттаявших только усов капли капают. Налил. Выпил ещё, уже никого не дожидаясь. Молча вышел и уехал на своём козлике.
Затопили печь. Поют что-то заунывное.
Вот и январское солнышко, наконец, в окно моё заглянуло. Красивые все на солнышке, благостные даже наверное! Особенно Марья! Как нравилась она мне при жизни... Весёлая, статная... Но я раньше женился, чем она подросла, а развелся недавно совсем!
Еще кружку из сенцов несёт Николай. И ещё по полстакана выпили. И будто забылись. Марья на топчане моем поперек, Петруша на стуле, Николай у печи на приступочке. Откинулся на дрова, храпит.
Ну вот, уже к ночи, тащат меня во гробе в сенцы, звучно прикрывают сверху. Душистое какое дерево! Класс!
Первый раз себя таким упрятанным вижу! И вроде понятно, что это я, но как себя разглядеть? И поднять себя, как вчера, я уже не могу!
Проник в комнату, лёг на топчан. Уже и одеялом не накроешься, как обычно. Впрочем, и не должно быть холодно. Тело отдельно.

Наутро погрузили мой гроб на санки и поволокли через Реку. Просто впряглись в лямки... Тяжело им тащить меня по рыхлому снегу, а мне легко, я над ними витаю!
Как будто метелью стали руки мои... Нет-нет, да подброшу снежка свежего, колкого, утру Марьины слезы.
Раньше наша деревня на противоположном, низинном берегу Реки находилась. И кладбище там же было, на высоком холме. А как сделали водохранилище, только кладбище и осталось – на острове. Деревню же отселили на высокий берег, где тогда еще ничего не было. И укрупнили… Это сейчас совсем мало народу в ней – в основном старики... Собственно, кто в силе перейти Реку – все меня и хоронят. Человек десять…
Тащат меня на остров. А я сверху лечу, ничем не могу им помочь. Только может быть Марьюшке...
Могилку, надо заметить, совсем мелкую Николай выдолбил, от силы метр. И камней больших с берега натаскал, чтобы звери не разорили меня...
Опустили гроб, по кому мерзлой глины бросили, зарыли, привалили камнями. Немного выпили без закуски.
Всё.
Вижу, как люди растворяются в окрепшей метели. И ночь накатывает.
И вот странно: мне совершенно не хочется за ними лететь. Просто хочется спать.
И, помаявшись малость по острову, прилёг я в дупле единственной здесь берёзы. И было тепло мне. И сон наступил сразу.

Спал я хорошо, крепко. И за ту зиму проснулся только однажды, когда стая в дюжину волков пыталась раскатать мои камни. Я лишь бессильно смотрел, как эти огромные звери, рыча и срывая когти, пытаются добраться до моей бренной плоти.
И благодарил Николая, не поленившегося выковыривать из берега двух, а то и трехпудовые валуны и тащить их на холм по глубокому снегу.
В какой-то момент по снегу у могилы будто тень моя проскочила, и волки стремительно побежали, поджав хвосты. Их ещё долго было видно в лунной дорожке на насте, начисто отшлифованном первыми весенними днями.
Следующий раз я проснулся уже в ледоход, от могучего гула дружно вскрывающейся Реки. Все восемь километров ее ширины одномоментно вспучились и пришли в движение. Тут же огромные льдины нагромоздились и на мой остров, закрыв собой всю старую часть кладбища, которая со времен ещё первого затопления водохранилищем, стояла практически без крестов.
С тех пор я почти не спал. Любовался Рекой, особенно в ненастные дни и ночи, когда в берег острова били волны в рост человека. Наслаждался тихими весенними днями с пронзительно голубым небом. Согревал себя лучащейся живым теплом вечерней зарей.
В пору, когда пели соловьи и цвели шиповники у могил, на своей длинной, в три пары весел, лодке, приехал Николай. Он забетонировал сварной, из арматуры, крест на моей могиле и насыпал в ее изножии небольшую клумбу.
После он долго копал и таскал огромные камни...
А на следующий день в хлипком, покупном гробу на той же лодке привезли Петрушу. И закопали.
Как водится, пили, плакали... Уехали только в ночь.
Между тем, я стал замечать в себе некоторые странные перемены. Появилось ощущение сильного ветра, потом я стал ощущать жару. Осенью я и вовсе дико замерз, отчего спасся, крепко заснув в своём дупле.
Незадолго до ледохода меня потревожили и разбудили охотники, устроившие себе пикник прямо на старой, неразличимой под снегом, части кладбища.
Пахло печеным мясом и на всю Реку гремела музыка. Мне это претило, но я безумно соскучился по людям. Захотелось водочки, шашлычка...
И тут стало ясно, что я перестал быть невидимым.
Только я присел в общий круг, все как-то замкнулись, а после с ужасными воплями побежали к своим снегоходам. Через несколько минут я, в обычном своем одиночестве, поедал сочное мясо и наблюдал тающие точки на горизонте.
Ближе к лету на остров потянулись странные люди с дорогой видеотехникой, какими-то странными приборами и остро отёсанным дрекольем, как я понял, осиновым. Жизнь моя превратилась в постоянное беспокойство! Наконец, я вынужден был почти круглосуточно сидеть в своём дупле, благо со мной там соседствовали шершни, исключавшие слишком уж прицельное любопытство к моей персоне.
Полегче стало, когда на следующий год приехали монахи и собрали небольшую бревенчатую часовню. Палатки искателей привидений, стоявшие прямо на старых могилах, стали понемногу редеть... Ещё через пару лет сюда приезжали лишь редкие богомольцы. Или сельчане - похоронить кого.
Я целые дни проводил в часовне, где было уютно во всякий зной или непогоду, где была возможность прилечь.

И вот, как-то в соловьиную пору, я издали углядел лодку, уверенно направлявшуюся от высокого берега. Я не особенно обратил на это внимание, однако пару часов спустя услышал скрежет днища по гальке. К часовне, распугивая твердым шагом кишащих здесь змей, шла Марья.
Как же она была хороша, как пригожа в ярком своём сарафане! Учитывая, что я умер лет шесть назад, мы были примерно ровесниками в свои тридцать.
Неужели меня навестить? Или Петрушу?
И это для меня она одна, на веслах, преодолела Реку?
Марья недолго постояла у моей могилы и присела на порожек часовни, которую монахи накрепко запирали. Она плакала...
Мы никогда не были вместе, но она действительно приехала навестить меня!
Я присел рядом и обнял её.
И это уже совсем другая история.